В тот час, когда уверенность слаба,
Не будут колебания во благо.
Твой миг невозвращения, Бродяга,
Войти в ту дверь. И выйти из себя.

Процион боялся немногого. Он опасался, по большому счету, к своим пятнадцати, только трех вещей – сумасшествия, замкнутого пространства и темноты. Причем, два последних страха обычно существовали сообща – темнота в замкнутом пространстве. Ты сидишь в комнате, холодно, за старыми витражными окнами гуляет ветер, задувая в щели и пробирая до костей. Мачеха из сказок лишила одеяла – аристократы должны быть хладнокровны – во всех смыслах. Процион не мог заснуть – стучали зубы, больше от страха, чем от ветра, но стены давили серой безнадежностью, а ветер пел о вечности и смерти.
Так прошло его детство. Уайт все еще распахивал настежь окна и прогревал квартиру до тех пор, пока от стен не повалит пар. Он ненавидел холод. Слишком сильно ненавидел. Он даже не лазал мальчишкой по подвалами – оттуда несло плесенью и холодным камнем. Процион раньше даже не думал, что камни могут пахнуть. Могут. Могут вонять, источая зловоние. Это было в порядке вещей.
Вильбурхен заперла его в подвале однажды – ей пришло в голову, что он слишком сильно шумит – нельзя было приручить буйную голову ее неродного сынка по-другому. Впрочем, ничего не вышло, как бы она не старалась. Она была сумасшедшей, эта старуха. Она была сумасшедшей старухой даже в двадцать – ей нельзя было доверять детей. Чокнутая бабка и ее калека-дом.
Начало конца настало сегодня.
-  Мерзавц! Отребье! Порождение порока и грязи. Вон отсюда! Как ты смеешь осквернять дом моих предков… - Вильбурхен неистовствовала. Процион долго не мог понять причины столь волнительного вдовьего плача – оказалось все на удивление просто. Тетушка собралась его женить – и скандал с путанами не вписывался в ту идиллию с отличной партией, которую вообразила себе сумасшедшая старуха. Она двинулась уже давно, но это вышло за все возможные пределы – его собрались женить на высокомерной девчонке с кошельком вместо сердца и мозгом размером с его же особняк. Она улыбалась приторной улыбочкой, а глаза грозили растерзать за первую же провинность. Ужасная женщина, госпожа Беатрис – пусть и из старого аристократичного рода. Процион на такое не соглашался был не намерен – он был еще молод и хотел гулять. А Вильдбурхен еще пришло в голову, что он, как образцовый выходец из их семейства обязан окончить образование. И помолвка с хорошей партией определит его будущее.
- Я не собираюсь тебя слушать, старая карга! Ты мне не мать! - в ушах звенели вопли от грязной склоки, а Процион зло и споро кидал вещи в чемодан – много ему не надо. Плеер, пара книг, пара джинсов, несколько футболок, куртка. Главное – не забыть гитару.
Рука наткнулась на диплом – сдался он ему? Может пылиться тут – он учиться не собирался. Ему было куда идти, и он сам может решать, как ему жить. И эта мерзкая старуха ему не мать – еще она будет указывать, кого ему трахать, и кому кольца дарить.
Семейные, черт бы из побрал.
- Ты не смеешь мне приказывать!
Ни за что!
- Убирайся!
Да сколько угодно!
Процион уже направился было к двери, как понял, что в старой квартире, что оставили ему родители нет музыки, и стоило бы закинуть в чемодан пару кассет. Он остановился у старого секретера. Ладно, много кассет – все кассеты! Не сдались они тут больше никому! Ригель все равно отсюда скоро свалит – нечего ей тут делать. И вообще – это его жизнь, и его кассеты. Еще чего –не будет он их оставлять. Хватит тетушке плаката Led zeppelin. Можно еще голых баб поверх накидать – журналы с порнухой Процион старательно прятал в тумбочку, но позлить старуху будет весело – может, хоть в обморок грохнется, как викторианская девица.
Процион ссыпал в чемодан все кассеты, и швырнул на пол стопку журналов – крушить комнату было весело.

Отредактировано Sirius Black (2018-02-03 18:30:09)

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
в нем умирала ты и я в нем умирал.
Е. Евтушенко.

Дверь со скрипом отворилась и на сцену взошла Ригель. Если у Проциона и были вопросы к скрипящей двери – он до сих пор и х так и не задал. По его наблюдениям, двери скрипели всегда – в особняке Вильдбурхен – уж точно всегда. Еще двери скрипели в театре, в антрактах, на сценах, в фойе и на входе. Двери скрипели в школе, в библиотеке, в кабинете химии и в старой кладовке. Двери скрипели и сводили с ума. От дверей несло старостью, затхлость и болотами. Процион хотел петь, жить и любить, а получалось только бороться с скрипучими дверями. Процион хотел друзей, а у него была только сестра. С друзьями не задалось. Или они были слишком трусливы, или слишком спокойны, или презрительно отводили от него взгляд. Еще был вариант с погоней за деньгами, но это Уайт замечал с полпинка – эти все были занудами и подхалимами. Так что оставалась только сестрица. Сестрица умела пить, кутить и выживать в особняке. Не совсем тот набор, о котором мечтал Процион, но именно Ригель не дала ему сойти с ума в домике ее полубезумной маменьки. Ее оставлять было жаль. Даже не так – если бы Проциона научили испытывать стыд – ему бы было стыдно ее оставлять. А так…
Прости, сестричка, но наши дороги должны были разойтись – рано или поздно. Твое безумие не за горами – ты истинная дочь этого дома, и истинная дочь своей матери. Я тебе этого не скажу, но ты пропиталась затхлостью и тьмой дома. В тебе уже прорастает эта темнота, эта гниль, эта тоска. Эти продуваемые коридоры, эти холодные окна. Эти огромные комнаты, где не зябко только у камина. Эти гигантские портьеры, старые шкафы, пыльные шторы – этот дом искалечен, он калечит и тех, кто в нем живет.
В нем нельзя дышать, в нем нельзя петь, в нем нельзя любить и жить тут тоже строжайше запрещено.
Даже гитарные струны тут выдают минорные партии скрипок, а фортепьяно все время расстраивается.
Процион Уайт ходил в музыкальную школу – когда был маленький.
К тому же – он же был аристократ. Аристократу надо разбираться в моцартах. И помнить не только о том, что Амадей не пропускал ни одной юбки, и крутил с Сальери, но и сколько у него симфоний, откуда растут переливы Дон Жуана и почему в каждой второй постановке за кулисами маячит тень отца Гамлета.
Проциону было невыносимо в этом мире. Он не любил званые ужины, пафосные свечи и приглушенные разговоры. Это была та же мода, те же сплетни и та же музыка. Только на студенческих вечеринках тебя не затягивали в костюм и не выдавали партитуру. Ты мог выбирать.
За Проциона уже очень долго пытались решать – настал момент отказаться от кандалов.
Прости, сестричка – тебя с собой не приглашаю. Я не верю, что ты сможешь до конца выбраться из этого болота – а тянуть из него нас обоих я не хочу.
-  Одиночество замучило, братик? - ехидно начала сестричка, и прервалась на середине. Ее глаза округлились. Она очень умная девочка – может, у нее все-таки есть надежда немножко оторваться. Не до конца, так – чуть-чуть. Процион был привязан к своей сестре. Не понимал ее – совсем, но любить это ее не мешало.
- Ты сваливаешь?! Какого черта, Процион?
Процион повертел в руках гитару и рухнул на кровать – прямо поверх разбросанного тряпья.
- А чего ты хотела, Ригель? Что я буду гнить в этой дыре? Меня тошнит от одного вида твоей маменьки, а ее вечеринки сделают из меня овоща. Или она справится раньше, выдав меня за старуху Изергиль.
Уайт рассеянно начал перебирать струны, наигрывая какую-то навязчивую мелодию.
В музыке был шорох портьер, скрип половиц, пыльные подоконники и жуткие, темные коридоры. В музыке был особняк Уайт.
- Тебе бы тоже пора рвать отсюда когти – ты и так надолго задержалась.