Дом казался пустым и холодным, как всегда по вечерам, и только из окон кухни ложились на дорожку квадратики теплого желтого света. Фрэдди шел к ним, как идет в шторм корабль к маяку. Только все шторма бушевали внутри.
Они только что раскрыли это дело. Он и Мартин. Фрэдди все еще помнил, стоит опустить веки, грубо сколоченный деревянный дом, мужчину с вытатуированной виселицей на шее и детей. Худых, изможденных, запуганных детей в подвале этого дома. Детей, которые пропадали несколько  лет, которых они искали больше года – и наконец-то нашли.
Из двенадцати пропавших в живых осталось двое.
Мартин говорил что-то, сейчас, когда все уже закончилось, Фрэдди казалось, что он даже помнит слова. Тогда все, что он слышал – только шум крови в ушах. И ненависть, такую черную, что она начинала обретать плоть и голос.
У них с Адель не было детей. Но что, если бы были?
Не было перестрелки, было только везение и бесконтрольная наглость. И много крови. И осипшие, страшные крики детей и смех мужчины с вытатуированной виселицей на шее. И запах смерти, въевшийся, казалось, в саму кожу.
Никогда еще Фрэдди так сильно не хотел убить кого-то.
- К черту эту работу, – ругался Мартин после.
Когда они несли двух выживших детей, тонких, как соломинки, к полицейской машине.
- К черту эту работу, этих маньяков, вот это все. Лучше бы я переводил бабушек через дорогу! – продолжал Мартин.
- Заткнись, – сказал тогда Фрэдди. - Просто заткнись.
Запах крови пропитал его волосы, вцепился в одежду. Запах крови напоминал о том, в чем Фрэдди не мог признаться даже себе: ему понравилось. Убивать. Нести возмездие. Стоять на самой грани.
Он не хотел бы почувствовать это вновь.
Он боялся почувствовать это вновь.
В кухне горел свет, теплый, и сладко пахло вином. И сладко пахло духами Адель и ее кожей.
- Привет, – сказал Фрэдди, останавливаясь в дверном проеме.
Адель сидела за столом, и блики света играли в кольцах на ее пальцах, в ее пьянящего цвета глазах. Она казалась воплощением жизни. Смыслом жизни.
Когда она подняла голову, Фрэдди показалось – вся вселенная смотрит на него. Вся вселенная ждет от него ответа.
- Мы раскрыли дело, – сказал Фрэдди хрипло.
В горле пересохло, перестало хватать воздуха. Фрэд протянул руку, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь. Не успел. Пол больно ударил по коленям.
Если я отключусь, ей меня не поднять.
Потом была темнота.

Отредактировано Frank Longbottom (2017-10-03 16:02:37)

Знаешь, как это бывает? Ты видишь ее глаза, а потом над головой смыкается темнота. Знаешь, как это бывает? Ты бежишь вперед, и тебе все равно не успеть.
Знаешь, как это бывает? Ты пытаешься спасти хоть кого-то, но теряешь всех. Даже себя.
О, ты знаешь, Альфред Лоухилл.
Фрэдди, для друзей и врагов.

Ему показалось, что все это происходит не с ним. Что это не его гостиная плывет перед глазами, скатываясь в бок, как будто что-то перекосило угол зрения. Что это не его тело становится вдруг чужим и ватным. Что это не его сознание мутнеет, не его глаза теряют фокус.
На самом деле все это происходило с ним.
Альфред успел подумать отстраненно, что терять сознание неприятно. И очень страшно.

Тепло ладони под затылком. Тепло ладоней под ключицами.
- Я в норме,  - сказал Альфред раньше, чем открыл глаза.
Веки были тяжелыми, как и все тело. Зато остальные чувства вернулись – и на том спасибо.
Под лопатками было твердое покрытие пола, болезненно-неприятное. Он же не ранен, отчего же тогда так больно в груди? Почему так больно все, даже дышать?
Фрэдди приложил усилие, чтобы сделать вдох. Еще и еще. Старался дышать медленно и размеренно, возвращая себе способность думать и чувствовать, возвращая контроль над теплом, прогоняя хаос из мыслей. Прогоняя ужас. Воздух пах пылью их необжитого (год за годом необжитого!) дома, кровью и потом, порохом, кровью и гарью. Воздух пах сладкими духами Адель, густыми, как смола, терпкими, как вино. Фрэдди уловил этот запах сквозь тысячу других, вдохнул его, как вдыхают нашатырь. От каждого вдоха становилось легче.
- Я хочу…  - голос сорвался хрипом, сухие губы не слушались. Фрэд нервно облизнул их, сглотнул. Казалось, слюна царапает гортань. - Мне нужно…
Это все было не то. Не то начало, не те слова.
Почему-то показалось, что они уже много лет говорят на разных языках и не понимают друг друга, только делают вид, что понимают.
«Я люблю тебя» звучит пресно и лживо. Есть ли между ними то чувство, которое определяется этим словом? Говорили ли они друг другу, что они чувствуют на самом деле? Хоть когда-нибудь?
Может быть – самое время начать?
Не открывая глаз, Фрэдди поймал худые пальцы Адель, прижал ее ладонь к своим губам – кольца царапнули кожу. Ему не хватало ее тепла. Ему нужно было ее тепло больше всего на свете.
- Мне страшно, – озвучил Альфред то, что чувствовал на самом деле.
Мне страшно, потому что я не уверен, что знаю, кто я. Не уверен, что знаю себя. И еще, потому что я все больше не уверен, что знаю тебя. И что узнают когда-нибудь.
Теперь можно было открыть глаза, но все еще невозможно было отпустить руку жены. Все еще невозможно было перестать касаться сухими губами тонких пальцев, то ли в надежде согреть их, то ли просто пытаясь хоть что-то почувствовать.
Альфред пробежался глазами по деловому костюму Адель, рассмотрел все ее украшения, прежде чем заставил себя перевести взгляд на ее лицо.
Она не бросила его, хотя когда он упал – что ей стоило перешагнуть через его тело и пройти в эту дверь?
Откуда вообще в голове такие мысли?
Очень медленно, как будто тело было разорвано невидимыми пулями, как будто каждое движение могло причинить неожиданную и слишком сильную боль, Фрэдди сел на полу. Сжал ладонь Адель двумя руками.
- Я никогда не рассказывал тебе о работе. Ну, почти никогда. Это был такой… негласный договор между нами. Помнишь? Я обещал тебе, что это тебя не коснется, что бы там ни было, но…
Но оно касается меня. Сильнее, чем я ожидал. Глубже, чем я могу вынести. Страшнее, чем все то, с чем я могу справиться один.
Фредди заставил себя разжать судорожно сжатые пальцы, и теперь ладонь Адель просто лежала на его ладонях – она могла забрать ее, когда ей вздумается.
- Но это дело… слишком, – Фрэд криво усмехнулся. -Слишком. Мне… Адель, пожалуйста, можно я тебе все расскажу?

Говорят, что к смерти держаться ближе
должен тот, кто точно намерен выжить,
только это — сказки из старых книжек,
а герои тонут в потоках лжи.

Тук-тук-тук – дробный стук сердца отдается в висках. Оно как будто работает неверно, не так, как должно, не так, как задумано природой. То слишком быстро, то слишком медленно перекачивает кровь.
От этого умирают?
Нет.
Умирают от пули, умирают от ужаса, от взрыва газа, от рванувшего на красный красного же седана. Умирают от чего угодно.
Он, Альфред Лоухилл, полицейский по призванию, трус по сути, очень хорошо знает, от чего могут умирать люди. Если бы его спросили – он мог бы назвать больше сотни причин. Обрыв троса лифта, сошедший с рельсов поезд, удар по голове тяжелым предметом. Альфред Лоухилл ненавидел смерть, ненавидел сбросившихся с крыши подростков, чьи мозги украшают асфальт причудливыми кляксами. Ненавидел не пристегнувшихся пассажиров на переднем сиденье, вылетающих через лобовое стекло и насаживающихся на толстую ветку стоящего неподалеку дерева. Ненавидел распухших, зеленоватых утопленников с бельмами глаз и выпроставшимся из опухшего рта осклизлым червем языка.
Ненавидя мертвых, Альфред Лоухилл был не прочь считать себя достойным того, чтобы переводить преступников из одного мира в другой. Из мира живых, в мир мертвых. Этакий Харон местного пошиба. Не надо монеток.
Об этом ты хочешь рассказать своей жене, Альфред Лоухилл?
Как вообще о чем-то подобном можно рассказать?
Если бы она могла читать его мысли, могла забраться в его голову и увидеть калейдоскоп крови на пыльном сером асфальте, частокол переломанных костей, взрыв внутренних органов, с которым в живот вонзается пуля – наверняка, если бы она увидела все это, она не осталась бы рядом. Не села бы сейчас на полу, выбрав позу поудобнее, не прижалась острым коленом к его бедру.
Если бы она могла читать его мысли – она никогда не стала бы его женой.

- Можно. Я тебя слушаю, – ответила Адель, и Альфред испытал вдруг короткий и острый приступ благодарности, горячей, как расплавленный свинец.
Она могла не знать ничего о нем, но она была с ним, она выбрала его, она снова и снова выбирала его. Если кто-то скажет, что на свете есть хоть что-то ценнее этого, он, Альфред Лоухилл, готов самолично пустить ему пулю в лоб.

Ну так что, Альфред Лоухилл, Фрэдди для друзей, с чего ты хочешь начать?
- Это… не так просто, - медленно выговорил Фрэд, давая себе передышку, короткую паузу на то, чтобы подумать. Чтобы сложить в голове многогранный паззл, описывающий его работу и это последнее, богами всех религий проклятое дело.

Вспышка.
- Поезжайте, опросите свидетелей, вот вам адрес. Дело простецкое: дети в этом возрасте только и делают, что убегают из дома. Им же наплевать, что родители беспокоятся и ищут их с полицией. Ну и помните: вам захочется ее отшлепать, так что держите себя в руках, этим займутся ее собственные родители.
Вспышка.
- Найдено тело, поезжайте. Мальчик. Нашли местные жители. Судмедэксперта возьмите. И это… осторожнее там. Он очень плох, говорят.
Вспышка.
- У нас есть наводка.
Вспышка.
- Это третий ребенок за два месяца. Работайте. Работайте быстрее. Думайте. Это, мать вашу, не дерьмовый сериал, в котором в конце вы становитесь героями, потому что режиссер так захотел. Это гребаная настоящая жизнь. И в этой гребаной настоящей жизни дети умирают под пытками.
Вспышка.
- У вас есть дети, Альфред Лоухилл?
Вспышка.

Фрэд растерянно поморгал, выныривая из воспоминаний, полных чужих голосов, запаха дешевого кофе в офисе, запаха дешевой кожи в салоне полицейского автомобиля. Адель держала его за запястье, ее худые пальцы касались пульса, как будто она не была уверена, что у него бьется сердце. Как будто она хотела быть точно уверена в том, что он жив.
- Ты, наверное, слышала о том, что в городе пропадают дети, – начал Альфред хрипло. - Не только в городе, конечно. В окрестностях тоже. Об этом одно время писали в газетах, потом не писали, потом писали опять. Сейчас будут писать другое. Наконец-то.
Фрэдди рассмеялся лающе, невесело. Сейчас в газетах его назовут героем. Потому что это его пуля легла главарю банды между светлых бровей. Потому что это он вынес на руках одного из похищенных детей – девочку с запавшими глазами и разорванными уголками губ. Потому что это его интуиция привела их с Мартином к этому чертовому дому, спрятанному в чертовом поле.
- Ты не спрашивала, а я не говорил, но этой истории больше десяти лет, – Фрэд скривился невесело, поморщился, как от боли.
Разве это не было болью? Разве сейчас ты не чувствуешь боли? Не тянущего восторга от хорошо проделанной работы? Не удовлетворения от отличной стрельбы. Не радости от того, что больше это не повториться?
Это хорошая боль. Сладкая. Боль, с которой из тела выходит яд. Разве ты не чувствуешь ее?
Нет.
Я чувствую ужас.
- Их находили, этих похищенных детей. Мертвыми. Снова и снова. Год за годом. Больше десяти лет, а мы ничего не могли сделать. Мы проверили тысячу зацепок, обшарили тысячи домов, заброшек, притонов. Посадили гору ублюдков, наркоманов, маньяков, насильников, убийц. Но мы не могли найти этих людей. А дети продолжали пропадать.
Нужно было замолчать, потому что на словах все это звучало иначе. Не так пугающе, не так… отчаянно.
Фрэд не знал, как объяснить Адель то, что он чувствовал год за годом, приходя в департамент, открывая очередную газету. Я не справился, не справился, не справился -  бесконечное количество раз.
- Я не знаю, сколько пропало детей. Эта информация есть в департаменте, ее собирают специальные люди. Наверное, ее никому нельзя получить, чтобы не… чтобы не прийти в отчаяние. Не испугаться. Не знаю. Я не хотел бы знать. Я просто хотел найти. Найти этих людей и посмотреть им в глаза, – с губ снова сорвался смех, хриплый, надломленный. - Я нашел их сегодня. В крошечном заброшенном домике в поле. Не представляю, почему мы его пропустили. Почему мы не нашли его год, два, десять лет назад.
Тогда это был бы не я.
Тогда это мог бы быть не я.
Альфред поднял, наконец, глаза, до того глядящие в пол, заставил себя посмотреть на Адель. Слова давались с трудом, слова горькой патокой липли к нёбу. Больше всего на свете Фрэдди хотел бы, чтобы это происходило не с ним. С кем угодно, только не с ним.
- Я посмотрел в его глаза. Человека, который делал это. Который больше десяти лет воровал этих детей, избивал их, пытал и насиловал, – Фрэд помолчал. Нужно было замолчать насовсем, оставить эту тему, остановиться – но он не мог. - Я хотел увидеть в них безумие. Ждал его, искал, но знаешь… Он был нормальным. Абсолютно нормальным, Адель. Он делал это, он, черт возьми, делал все это просто потому, что он хотел это делать.
Фрэдди сглотнул и прямо посмотрел жене в глаза.
- Я его убил.

Есть простые вещи, актуальные в каждом из дней –
осенью вода и воздух становятся холодней,
не оставляй открытую форточку, не стой на ветру,
и - я буду любить тебя, пока не умру.
Rowana

Когда раскрываешь кому-то душу, главное быть уверенным, что потом сможешь закрыть приоткрытую дверцу раньше, чем все твои демоны, толкаясь, выберутся наружу.
Душа вообще такая штука, которую лучше держать закрытой – это Альфред понял в далекой чумной юности, когда за алкоголем и куревом так приятно было делиться тем, что внутри. Главным в эти моменты было найти тонкий баланс между тем, что ты на самом деле чувствуешь и тем, что твои слушатели смогут выдержать. У Фрэдди это получалось отменно. Истерики вообще обладают талантом излагать переживания так, чтобы цеплять за живое. Главное в изложении переживаний: не переходить черту.
Фрэд хорошо знал, что он такое. Всегда. И прятал это знание так хорошо, как мог и умел.
Бритвенные лезвия разделяли кожу, красное пульсировало в разрезах, красное вытекало изнутри, и с ним уходило излишнее напряжение, грозящее прорваться.
Сложно все время скрывать, что ты есть, Альфред Лоухилл? Сложно все время пытаться быть кем-то другим?
На самом деле он не был кем-то другим. Он просто любил боль. Умел чувствовать боль. Это не то, что стоило бы выставлять напоказ. Это не то, что стоило бы выставлять напоказ, будь у него какая угодно другая работа, а не только та, где чем меньше ты чувствуешь, внутри и снаружи, тем дольше ты продержишься.
А между тем, чтобы спасаться в самоповреждении и тем, чтобы хотеть убить кого-то другого – огромная, огромная разница.
Миг осознания стоит тысячи молитв, не так ли, Альфред?
Фрэдди, для друзей и врагов.

- Я бы тоже убила его, – сказала Адель, и это сломало натянутое струной напряжение между ними.
Или ты его только придумал?
Неужели ты на самом деле думал, что она не знает твоих демонов?
Неужели ты на самом деле думал, что из всех сомнений и надежд она выберет не тебя? После всего, что между вами было? После всего, чем вы были?
Она знала. О, она знала всех его монстров наперечет.
Видела каждый разрез, помнила каждый шов, каждую рваную рану, каждую гематому и ссадину. Знала его тело, как знают карты, знала все, все пути от наслаждения к боли и обратно.
Адель не была картографом, не была путешественником, она была владельцем. Единственным и полноправным владельцем его тела, его души, его сердца. И всех его чудовищ до кучи.
Их безумие складывалось элементами паззла в единую картину, их зависимость, фиксированность друг на друге была бы чудовищной, если бы не оказывалось настолько необходимой. Для них единственных не имели значения времена и пространства, они были созданы друг для друга, и эта была та единственная религия, в которую Альфред соглашался верить.
И Адель Лоухилл была его единственным богом.

Адель оседлала его колени, к лопаткам прижалась твердая поверхность стены, такая холодная по сравнению с горячей Адель. Пальцы зарылись ему в волосы, и следом прокатились мурашки, разошлись вдоль спины, вынуждая задержать дыхание.
- Иди ко мне. Вот так, хорошо. Я...я, наверное, принимаю недостаточно хорошие колеса от снов. Для снов. Во время, до и после сна, три раза в ночь. После того как я...после травмы, сны стали совсем другие. Я вижу, как ты приносишь домой лошадку-качалку. Как я хожу с большим животом и добродушно ворчу на то, что не влезу через три года в жакет. Как мы выбираем мужское имя. Наш мальчик идет в школу. А потом просто пропадает. Через несколько лет...ты. Находишь его. Мы стремглав летим в больницу. Врачи говорят...издевательства были слишком долгими и тяжелыми, рассудок невозможно спасти. Я смотрю на моего...на нашего мальчика, а он весь пепельно-седой. В пятнадцать-то лет. Он находит меня глазами. И не узнает. Мы приходим к нему каждый день, он кидает мне в ладони разноцветные фантики от конфет, я закладываю ими книги, а книг у нас море.
Проходят года, всё это время я мечтаю о чуде и молюсь. Прихожу в самый последний раз, уже без тебя. С трудом фокусирую ничего не видящий, туманный взор и он говорит Мама, а я спрашиваю - кто ты?
Голос Адель отдавался в висках, она говорила негромко, но каждое слово – громче набата, страшнее сигнала тревоги, больнее пули, прошивающей грудь.
У нас нет детей, Адель.
Мальчика, которого ты видишь во сне – не существует.
Всей этой жизни, о которой так мечтала для меня моя старушка-мать, с долгими вечерами у камина, с беременной тобой, с маленьким спиногрызом с твоими глазами, который день ото дня становится выше – и все больше похожим на тебя – этой жизни у нас нет.
У нас есть другая.
Та, в которой ты не можешь заниматься тем единственным, что любишь, а я убиваю людей.
Этого мы хотели для себя?
Этого мы хотели друг для друга?
Нужно было сказать, что это всего лишь сон, но именно эти простые слова не шли с языка. От рук Адель распространялось колкое тепло, и вслед за ним уходило сковывающее напряжение в плечах и спине. Альфред положил ладони жене на бедра, повел с мягким нажимом, сначала вниз – до колен, потом обратно.
- Я не хочу для нас такой судьбы, – наконец смог сказать вслух. - Знаешь, говорят, что иметь и потерять – важнее, чем не иметь. Но я не хочу для нас той жизни, которую ты видишь во сне. Никогда. Ни за что. Я хочу эту. Эту, в которой мы есть друг у друга.
Фрэд приподнял голову, разглядывая лицо Адель. Дрожащие тени делали ярче ее черты, кармином наливались губы, звездами мерцали глаза.
Даже сейчас, после обморока, со вскрытой, вывернутой наизнанку грудной клеткой – невозможно было не хотеть ее. Невозможно было не желать провалиться в ощущение безопасности и тепла – в ее руках. Невозможно было не хотеть прикасаться к ней, целовать ее, заняться с ней любовью.
Чтобы согреться. Чтобы снова почувствовать себя живым. Молодым, счастливым, свободным.
- Я удивляюсь – как, ну как твои губы равно созданы для песен и поцелуев? – негромко выговорил Альфред.
Это что-то из Уайльда, кажется. И как только сохранилось в памяти?
- Ты – единственное мое божество, которого я… жажду…
Он не поцеловал ее, но откинулся затылком на стену, подставляя губы – давая Адель возможность решить самой, хочет ли она поцеловать его.

Отредактировано Frank Longbottom (2018-01-05 20:08:36)