В тот день Адель крутилась перед зеркалом в своем лучшем костюме для верховой езды. Фрэд не очень разбирался в шмотках, но этот костюм ему нравился. Яркий, чуть вызывающий, заставляющий всех вокруг смотреть на его обладательницу.
На Адель Лоухилл.
Его жену.

- Пожелай мне удачи, Фрэдди. Я так сильно тебя люблю.
Жаль, что Альфред не мог поехать с ней. Работа перебралась из пассивной фазы в активную. В очень активную, даже. Пропали еще два ребенка, в офисе рвали и метали родители и старшие по званию. Фрэд приходил домой поздно, уходил рано, но все еще любил свою работу.
- Удачи, Адель, – Альфред подхватил жену за талию, легко прокружил по комнате и снова поставил на пол.
Теперь они стояли к зеркалу в профиль: она в своем невероятном костюме для верховой езды и он в полицейской форме. И любому, кто мог бы сказать, что они не идеально подходят друг другу, Альфред Лоухилл готов был засунуть эти слова обратно в глотку.
- Возвращайся с победой, – улыбка, короткий поцелуй, осторожный, чтобы не размазать помаду. - Я тоже тебя люблю.

Фрэдди так и не научился любить лошадей – он вообще не очень охотно признавал животных. Даже Рудольфа, коня Адель, научился узнавать далеко не сразу, хоть и очень старался.
Лошадей любила Адель – и этого было достаточно.
Достаточно, чтобы ездить с ней на скачки. Достаточно, чтобы приходить на ипподром, когда выдавалась свободная минутка. Достаточно, чтобы кормить Рудольфа морковкой и неумело молиться про себя, чтобы животное не откусило ему пальцы.
Позже Фрэдди думал: если бы он поехал тогда с Адель – что бы это изменило? И изменило бы хоть что-нибудь?
Что он мог сделать тогда?
Что он сделал бы?

- Альфред? Альфред Лоухилл? – номер был незнакомым и женский голос в телефонной трубке незнакомым тоже.
Вокруг было шумно: они с Мартином стояли на окраине небольшого пригорода, рядом с огороженным сеткой футбольным полем, где бегали шумные подростки. Это было, предположительно, место преступления. Пропажи еще одного ребенка. Без единой камеры в округе.
- …я тренер Адель Лоухилл, – разобрал Фрэдди сквозь крики «гоооооол!»
Мартин допрашивал кого-то из подростков.
Фрэд отошел подальше, закрыл свободное ухо рукой, чтобы хоть как-то слышать собеседницу. В трубке шуршали и гудели помехи.
- Мистер Лоухилл, ваша жена…
- Адель что?
Так чувствуешь себя, когда пуля пробивает куртку, а потом бок, и тебя сбрасывает с мотоцикла на горячий асфальт автострады.
Так чувствуешь себя, когда кулак с крупным металлическим кольцом на безымянном пальце врезается в переносицу.
Так чувствуешь себя, когда…
- Ваша жена в больнице. У нее серьезная травма колена. Будет операция. Сегодня. Наверное, уже началась…
- Адрес, – уронил Альфред тяжело.
- Вас не пустят к ней, я просто позвонила предупредить…
- Мать вашу, дайте же мне адрес, ради всего святого!
Больше всего он боялся, что женщина повесит трубку. Что придется обрывать телефон. Обыскивать больницы.
Больше всего хотелось что-нибудь сломать. Задушить голыми руками каждого, кто повинен…
Кого ты собрался душить, Фрэдди? Ее коня?
Тренер назвала адрес.

В палату его не пустили.
- Идет операция. Наркоз. Не кричите, мистер Лоухилл. Нет, к ней нельзя. Нет. Нет. Успокойтесь. Присядьте. Да успокойтесь же или я вызову охрану!
Пришлось сесть. Перед глазами все плыло.
Фрэд не знал, сколько прошло времени. Казалось – целая вечность. Кто-то из медперсонала принес ему кофе в пластиковом стаканчике. Кофе тоже отдавал пластиком, обжигал гортань. Хотелось вылить его себе за шиворот, чтобы измотанный разум переключился хоть на что-нибудь другое. На какую угодно другую боль. Мысли бегали по кругу.
Нужно было поехать с ней. Бросить эту работу к херам и поехать с ней. Тогда бы этого не случилось. Ничего бы не случилось.
Чего не случилось бы? Фрэдди, окстись, она упала с лошади!
- Мистер Лоухилл. Мистер Лоухилл! Можете войти.

Адель не приходила в себя – еще действовал наркоз. Ее лицо было похоже на восковую маску, белую, бездвижную. Черты лица заострились, под глазами залегли черные тени, из волос как будто вымыло цвет.
Из всего ее тела как будто вымыло цвет и жизнь.
Альфред опустился на колени у постели, сжал холодные пальцы жены, прижал ее руку к своим губам и замер.
Он не помнил, кто и как увел его из палаты.
Очнулся только, когда оказался в их квартире (они мечтали, что она выиграет, и они купят дом – даже присмотрели несколько вариантов) перед распахнутым окном (и почему здесь так высоко?). Ветер забирался под заскорузлую от пота рубашку.
Фрэд закрыл окно, дошел до кухни, на ходу стаскивая рубашку и майку. Ноги заплетались. Ящик получилось открыть не с первого раза, зато сразу нужный – с разнообразием ножей. Стоило взять финку, но эти ножи тоже подойдут: Альфред покупал их сам, остро натачивал, бережно хранил – Адель не готовила, но ножей на их кухне всегда было с избытком.
Первый разрез пошел от ремня брюк вверх, до первого ребра. Второй вдоль нижних ребер с другой стороны. Для того, чтобы сделать третий, пришлось стащить брюки, красная линия потянулась вдоль бедра. Кровь пачкала пол. Кровь пачкала брошенную на пол одежду. Кровь казалась чем-то живым.
Альфред вытер нож о белье, тщательно, потом сполоснул, протер кухонным полотенцем и убрал в шкаф.
Боль отрезвляла.
Боль напоминала: кто-то должен остаться сильным. Теперь это будешь ты.
Холодная вода отрезвляла тоже. Как и алкоголь. Как и жгучее прикосновение антисептика и тугая прохлада бинтов.
Кто-то должен остаться адекватным. Кто-то должен остаться сильным. Кто-то должен твердо стоять на ногах.
Теперь это будешь ты.

К жене Альфред пришел через несколько дней.
Не в полицейской форме, в темной рубашке из плотной ткани. Под рубашкой была плотная майка, под майкой – бинты. Каждое движение отдавалось ноющей болью, бледной тенью той боли, которую наверняка испытывала Адель.
Ирисы пахли ошеломляюще.
- Пусть он уйдет. Я не хочу никого видеть, – раздался голос Адель из-за неплотно прикрытой двери.
Медсестра вернулась, смущенно отвела взгляд.
- Она не хочет Вас видеть, мистер Лоухилл. Извините. Можете оставить цветы – я передам.
- Отойдите.
- Мистер Лоухилл…
- Отойдите. От. Двери.
Медсестра потупилась, помедлила, потом отступила. Фрэд мысленно похвалил ее – не хотелось применять силу.

Фрэдди ступил в палату, бесшумно прикрыл за собой дверь, шагнул ближе к койке.
Что он мог сказать Адель сейчас? Что он вообще мог ей сказать?
Альфред на мгновение прикрыл глаза, собираясь с духом. Так прыгают в ледяную воду с обрыва. Так перерезают один из двух проводков во внутренностях бомбы.
Так смотрят в глаза человеку, за которого хочется умереть.
- Привет.

Любовник, враг, безумный фанат,
Еще не под, но уже и не над
Он просто принял все на свой счет -
Бедный парень, бедный парень!


Альфреду иррационально хотелось видеть все через дымку, через пелену алкоголя, сигарет, черт знает чего еще. Но он видел все предельно ясно, четко, как будто кто-то настроил фокус.
Вот Адель приподнимается на локтях и ее руки дрожат.
Господи, какая она худая! А ведь всего несколько дней прошло.
Вот ее взгляд цепляется на невообразимую конструкцию на ноге.
Черт, что это за дрянь, как ее вообще установили? И что там, под бинтами и гипсом. Это что, штыри?
Твою мать, не смотри.
Пусть она не смотрит тоже.
Но Адель продолжала смотреть, и Фрэдди неосознанно подался ближе, подхватить, поддержать. Он видел, как меняется ее лицо, как становится напряженной поза. Вот она делает неловкое движение, стремясь то ли сесть, то ли отодвинуться прочь от чудовищной конструкции, которая теперь стала продолжением ее тела. Ее лицо искажает гримаса. Это наверняка очень больно, судя по бисеринкам пота на ее висках, судя по тому, как исступленно она тянет к нему руку.
Альфред перехватил ледяную, сжатую в кулак ладонь жены, сжал пальцы. Рука Адель ходила ходуном, и ее саму трясло, как в лихорадке.
Может быть у нее правда лихорадка? Она только что перенесла тяжелейшую операцию.
- Адель, – позвал Фрэд, вовсе не уверенный, что жена его услышит. - Адель.
Цветы мешали. Фрэдди отложил их на прикроватную тумбочку – потом нужно будет поставить в вазу.
Никому здесь не нужна твоя сила, Альфред Лоухилл.
А что, что нужно?
Может быть – просто быть рядом.
Очень медленно, чтобы не добавлять резких движений в их и без того напряженную встречу, Фрэдди взял руку Адель двумя руками. Медленно разжал сведенные пальцы, погладил узкую ладонь, едва ощутимо прошелся пальцами по обручальному кольцу.
Я выбрал ее. Выбрал раз и навсегда. И я готов доказывать это сколько угодно, готов бороться за этот выбор сколько угодно. Даже сейчас. Даже сейчас, когда мне невыносимо страшно и больше всего хочется пойти и напиться в хлам.
Особенно сейчас.
- Я не буду не только держаться в седле, но и ходить, правда? Что. Что они говорят, – у Адель дрожит голос, когда она спрашивает и Фрэдди не знает, что должен ответить. Что было бы правильным ответить.
Он не особо расспрашивал врачей. Он вообще не расспрашивал их, слышал разговоры в коридоре, но они проходили мимо него, как будто они все были погружены в воду, заглушающую звуки. Ему нужно было знать только, будет ли она жить. Будет ли Адель Лоухилл жить. Все остальное не имело значение.
Он любил ее живой. Он любил ее способной ходить и не способной. Умеющей держаться в седле и не умеющей. Он любил ее больше всего, что у него было, есть и будет. Больше себя самого.
- Давай я помогу тебе сесть, – предложил Альфред вместо ответа.
Он отпустил ее руку, но только затем, чтобы настроить спинку функциональной кровати и поправить подушку. Смотреть жене в лицо было страшно. Страшно, страшно, страшно.
Сможет ли она любить хоть что-нибудь так же сильно, как верховую езду?
Нужно было прийти тогда на этот чертов ипподром.
- Ничего они мне не говорят, – уронил Фрэд тяжело. Присел на край постели и все-таки посмотрел Адель в лицо. - Ничего толкового. Говорят, что операция была тяжелая. Что… что нет гарантий. Никаких.
Хотелось отвести взгляд. Хотелось говорить о чем угодно, только не о…
Только не о том, что ждет их впереди.
- Я не оставлю тебя. Что бы ни случилось – я буду с тобой. Я с тобой, Адель, слышишь?

Отредактировано Frank Longbottom (2017-10-15 15:02:17)

Тело — храм, но его слишком просто разрушить —
нужен только один подвернувшийся случай.

Когда думаешь о самом худшем, что может случиться в жизни, всегда почему-то думаешь о том, как внезапно умрешь. Умрешь не доработав, не доделав что-то важное, что-то важное не сказав, не закончив проект, не поймав преступника, не протянув обручальное кольцо той, на которую смотрел долгие годы. О том, как «завтра» вдруг в одно мгновение превратиться в «никогда», уютненькую темноту гроба и прорастающую через грудную клетку траву. О том, что оставишь после себя долги, работу, семью, все свои многочисленные «не».
Когда думаешь о самом худшем, что может случиться в жизни, всегда почему-то думаешь о деньгах. О том, как потеряешь работу. О том, как у тебя отберут квартиру. О том, как понизят, уволят, не дадут стипендию, зарплату, повышение. О том, что придется сводить концы с концами, что нечем будет заплатить за кредит, о том, что материн старый комод можно продать только вдвое дешевле, чем он стоил. О том, что потерять хотя бы одну ступеньку из текущего уровня жизни – смерти подобно.
Думал ли хоть кто-то из них, что самым страшным в их жизни будет один крошечный момент. Одно крошечное, в масштабах вечности, падение?
Нет и никогда.
Когда думаешь о самом худшем, что может случиться в жизни, всегда думаешь только о том, что эта жизнь может внезапно кончиться или внезапно бросить тебя на самое дно общества.
Сидя в палате, обнимая дрожащую, напряженную Адель, Альфред Лоухилл думал о том, что самое худшее, что может случиться в жизни – это то, что после этого «самого худшего» тебе придется как-то жить дальше. Как-то справляться с этим день ото дня, как-то выживать с этим день ото дня. Примириться с тем, что мир делится на «до» и «после». Примириться с тем, что ты уже никогда не будешь тем человеком, которым был раньше.
Они оба не будут.

Адель обнимала его, цеплялась исступленно и крепко, вжимаясь всем телом. Фрэд чувствовал кожей, как у нее бьется сердце, как истерика дрожит внутри ее тела, принизывая его, как точечный разряд, с которым запускают сердце.
Он знал ее разной, любил ее разной, готов был принимать ее разной. Веселой, сексуальной, преисполненной энтузиазма, задумчивой, пьяной, восторженной, усталой, напряженной, резкой, измученной, раздраженной, злой. Сейчас Фрэдди видел ее в отчаянии – и впервые в жизни не знал, что делать.
Кроме как позволить ей быть собой.
Он обнял жену в ответ, прижимая к себе крепче, укрывая от целого мира в кольце своих рук. Ему хотелось согреть ее своим теплом, отдать ей все, что у него было. Сейчас и всегда.

С того дня, когда он увидел ее в школе. С первого букета дрянных ромашек, сорванных на заднем дворе школы.
- Я увидел тебя и влюбился, – сказал он ей тогда.
По ромашкам ползали божьи коровки, в окно пустого класса совались любопытные солнечные лучи, пронизывая носящуюся в воздухе пыль и рисуя квадратики света на полу. Адель Корби смотрела, прищурившись, явно не будучи в восторге ни от ромашек, ни от него, Фрэдди Лоухилла, главного разгильдяя школы, непослушного мальчика, чьим именем пугают послушных.
Адель Корби явно не собиралась брать его цветы, Адель Корби явно не собиралась отвечать на его чувства, Адель Корби явно даже не верила в то, что у такого, как он, вообще могут быть чувства.
- Возьми, – попросил тогда Фрэдди, потрясая букетом. - Сам нарвал.
- Это должно меня впечатлить? – удивилась Адель.
Ее голосом можно было замораживать сок, превращая его во фруктовый лед. Для Фрэда этот голос звучал как музыка.
Он не собирался сдаваться.
- Ну хочешь, венок сплету? – предложил он весело.
- Что? – теперь ее удивление было настоящим, не ледяным, как земля на Северном Полюсе.
- Венок, – терпеливо повторил Фрэд. - Из ромашек. Для тебя.
Он не шутил. Смотрел ей в глаза и говорил совершенно серьезно.
Он знал, что она прочитает то, что он не говорит.
Только скажи, и я сделаю все, что ты хочешь. Спрыгну с крыши, буду ходить на все уроки и набью морду этому Эндрю МакКензелу, который постоянно к тебе клеится. Ну давай, скажи хоть что-нибудь.
- Окей, – Адель неожиданно улыбнулась. - Давай посмотрим, как хорошо ты умеешь плести венки.

- Плачь, – тихо проговорил Фрэдди, не выпуская жену из рук. - Я с тобой. Плачь столько, сколько тебе нужно.
Он не мог сказать то, что чувствовал на самом деле, не умел подобрать слова, чтобы объяснить, но знал, что она прочитает между строк. Как читала всегда.
Плачь, потому что эта боль слишком сильна, чтобы хранить ее внутри.
Плачь, не потому, что потом тебе станет легче, а потому что потом ты сможешь увидеть что-то еще, то, что сейчас мешают рассмотреть слезы.
Плачь, я никуда не уйду, ни сейчас, ни потом.
Плачь.
Я люблю тебя.
- Я люблю тебя, – повторил Альфред вслух.
А потом заставил себя замолчать, чтобы прислушаться к словам Адель.
- Обними меня, пожалуйста. Крепче. Ещё крепче, ещё... а где Ли...л...лили...лит? Лилит придет? Я хочу увидеть Лилит. Мне снился...сон.
Я видела шахматную доску. Огромную. Там была Черная Королева. Черная королева, с такими длинными спутанными кудрями и её звали...Ригель. П...почему Ригель? Это была Ригель, жаль, ты не видел Ригель... Она стояла, знаешь, в таком длинном-длинном темном платье в пол. Высокая, злая и сумасшедшая. На стороне белых стояла Лилит совсем одна, а за её спиной была детская кроватка. Лилит была Красной Королевой, но стояла...вот, вот почему-то на стороне белых. Черная Королева приказала... отрубить голову! Приказала... отрубить голову.
Отрубить ей голову... скажи, ведь Лили...т не умерла?
Он обнял ее, как она просила, так крепко, как мог. Слушал, как она плачет, как сбивчиво шепчет, рассказывая свой сон, и не перебивал даже вздохом.
Любой другой на его месте сказал бы ей, что это просто кошмар, дурацкий плохой сон, о котором не надо думать. Фрэдди не хотел, не имел права говорить так.
Его жена только что потеряла все, что у нее было. Что еще ей оставалось, кроме как смотреть сны?
Как жаль, что ей не приснилось что-то хорошее!
Альфред ненавидел эту книжку.
Альфред ненавидел сны.
Альфред больше всего на свете любил свою жену.
- Нет, – сказал он твердо. Его пальцы запутались в волосах Адель. Он принялся поглаживать ее по затылку, медленно и ласково, успокаивающе. - Конечно же нет. Лилит не умерла. Лилит жива и у нее все хорошо. Если бы что-то было не так – я бы знал.
Не потому, что мне есть до нее дело – просто потому, что я полицейский. И потому что, будучи полицейским, несложно ненавязчиво отслеживать семью лучшей подруги своей жены. Во избежание.
- Если ты хочешь, мы можем… ты можешь позвонить ей. Хочешь?

жизнь измеряй в физических лицах,
тех, что шагнут за тобой с обрыва:
ориентируются в больницах
лучше больных только их родные
Кукла Саша

В старших классах школы ты можешь выбрать тему сочинения, и среди предложенных вариантов всегда есть что-нибудь вроде: «Если бы вы могли отмотать время назад, что бы вы изменили и почему?»
В старших классах школы ты еще не настолько несчастен, не настолько в отчаянии, не видел столько дерьма, чтобы на самом деле суметь хоть что-то написать на эту тему.
В старших классах школы тебе частенько не хватает смелости, чтобы написать на эту тему что-то такое, что действительно произошло с тобой.
«Я изнасиловал одноклассницу, потому что она напилась и не могла сказать «нет»»?
«Я спровоцировал драку, потому что давно хотел дать по морде этому засранцу из параллельного класса»?
«Я бросила парня, потому что он считает, что задница моей одноклассницы круче моей»?
Эй, вы на самом деле жалеете об этом? Вы на самом деле хотели бы это изменить?
Это на самом деле самое страшное, что случилось с вами в жизни?

Тогда, в старших классах школы, Альфред Лоухилл мог написать разве что: «Если бы я мог отмотать время назад, я бы сказал самой классной девчонке в школе, что люблю ее, гораздо раньше».
Если бы это сочинение нужно было писать сейчас, Альфред Лоухилл написал бы гораздо, гораздо больше.
Например, «если бы я мог отмотать время назад, я бы сделал так, чтобы моя жена никогда не упала с лошади».
«Если бы я мог отмотать время назад, я бы сделал так, чтобы нам не приходилось сидеть вот так, обнявшись, и мы оба не знали, сможет ли она ходить».
«Если бы я мог отмотать время назад, я хотел бы забрать всю боль, которую она пережила и переживет, чтобы этой боли не было вообще».

Реальная жизнь – это не школьные сочинения. В реальной жизни ты не может отмотать время назад.
В реальной жизни ты не можешь ничего.
Только быть рядом, чувствовать, как твоя рубашка пропитывается слезами и не разжимать рук, как будто если разожмешь – случится что-то настолько плохое, что вы оба это не переживете.

Альфред предложил позвонить Лилит, и что-то изменилось в Адель, блеск солнца промелькнул в ее глазах.
Это Лилит, а не он, Фрэд, был ее солнцем. Это Лилит, а не он, нужна была ей сейчас. Это Лилит, а не он, была самым важным человеком в ее жизни.
Осознание этого било наотмашь. Осознание этого вгрызалось во внутренности, оплетало сердце черными щупальцами, пульсировало болью в груди.
Эй, – больше всего хотелось сказать Фрэду. - Эй, я же здесь, так почему тебе нужна она? Почему ты думаешь о ней сейчас? О ней, а не обо мне? Почему ее ты хочешь видеть рядом?
Почему о ней тебе снятся сны?
Не сказал и не спросил. Не считал, что имеет на это право.
Каждому нужен друг, не так ли, Фрэдди?
И – скажи – ты действительно хочешь, чтобы ей снились такие сны о тебе?
Они оба знают ответ.

- Прямо сейчас? – спросила Адель.
Она не вырвалась из его рук, даже не попыталась переменить позу, но Альфред чувствовал все равно, что она больше не с ним. Что она думает о Лилит сейчас – не о нем.
Он хотел бы не ревновать.
Хотел бы уметь не ревновать.
- Почему бы и нет? – как прыжок с головой в ледяную воду.
Почему бы не вскрыть себе грудную клетку ревностью, правда ведь, Альфред Лоухилл?
Чтобы достать телефон, пришлось разжать объятия. Конечно, у него был номер Лилит Снейк – Адель дала его сама, на «всякий случай». «Всякий случай» не наступал долгие, долгие годы – до сегодняшнего момента.
- Мне набрать самому? – спросил Альфред.
Она не узнает о его ревности, она не узнает о его боли – ни сейчас, никогда. Потому что ее боль тысячекратно сильнее. И потому что он не имеет права добавлять ей еще.
И никогда не имел.
- Как ты хочешь?

Это такое время - каждый и брат, и Брут,
Реки кровавые лентами в волосах.
Можешь не верить, но я теперь твой вассал.
И, если будет надо, я за тебя умру.
Rowana

Что такое дружба? Когда ты молод и твоей главной проблемой является синяк на коленке - дружить легко. Между тобой и мальчишками из соседнего дома слишком мало различий. И между тобой и девчонками из соседнего дома тоже. Вы бегаете по подворотням, катаетесь на велосипедах, воруете яблоки из сада престарелого мистера Марроки и рассказываете страшные истории.
Потом времена меняются.
Вы все еще бегаете по подворотням мальчишеской компанией, воруете яблоки и рассказываете страшные истории, только в этих историях все больше подслушанной информации из полицейских хроник. Вскоре бегать по подворотням становится несолидно, зато солидно становится там курить, распивать дешевый алкоголь и рисовать скабрезности. Или что-нибудь эстетическое – но для этого нужен талант, а с этим как повезет.
Пока вы занимаетесь этими в высшей степени важными вещами, вторая половина человечества неожиданно обретает черты девушек из журналов, которые обычно хранят под матрасом, а кто посмелее – прямо под кроватью.
И вот тут-то все становится сложно.

Животрепещущую историю дружбы Адель и Лилит Альфред знал из первых уст, но чтобы в полной мере разобраться в том, кто чем и из-за чего был недоволен, ему никогда не хватало терпения и умения поставить себя на место другого человека. В данном случае – своей супруги. Или для этого просто нужно было быть женщиной?
Так или иначе, недовольство Адель по поводу Себастьяна Снейка и «ужасного, ты только посмотри на него, да что в нем можно найти вообще!» выбора Лилит - Фрэдди не разделял. Снейк как Снейк, бывают и пострашнее мужики. А то, что нелюдимый и голову не моет – ну так это частности, а вовсе не конец света.
Сам Фрэдди дружить не умел. Или думал, что не умеет.
Конечно, у него были приятели в участке, был Мартин Харт, бессменный напарник, с которым они прошли огонь (обучение в полицейской академии), воду (выпускные экзамены) и медные трубы (начало работы), но настоящей, искренней близости между ними не было.
В жизни Альфреда Лоухилла был только один человек, к которому он испытывал искреннюю близость, и этим человеком была Адель.
А у Адель всегда была Лилит. Сначала Лилит Ифан, потом Лилит Снейк.
Красивая, сильная, смелая, хозяйственная Лилит; Лилит, умеющая все держать в своих руках, икона для поклонения, мадонна с младенцем (или еще без младенца?), женщина, на которую неплохо бы равняться всем вокруг.
Фрэдди мог бы восхищаться ею, мог бы относиться к дружбе жены как к чему-то временному, мог бы, в конце концов, чем-то себя занять. На деле получалось только ревновать. Ревновать смертельно, остро, невыносимо.
И не показывать этого ни единым мускулом, ни единым взглядом. Никак. Никогда.

- Набери, – сказала Адель и все внутри заполнила жгучая ревность.
Она расползалась в груди ядовитым огнем, пропитывала бинты, как будто его кровь была отравлена, как будто все внутри было отравлено. Буквы расплывались перед глазами, пока искал в телефонной книге имя. «Лилит».
Вызов. Адель прижала трубку к уху.
- Лилит? Ох, миссис Ифан. Простите. Я... да, она здесь больше не живет. Я прошу, чтобы она приехала по адресу, который назову. Это больница.
Нужно было спросить у Лилит актуальный номер. Или спросить его у Себастьяна? Неловко как-то выйдет: «слушай, мне нужен номер твоей жены, ну так, на всякий случай». На месте Снейка я бы себя куда-нибудь послал. Далеко и надолго.
Он и пошлет, не сомневайся.
Альфред отвлекся от своих мыслей, смотрел, как из глаз жены пропадает свет и жизнь, как они становятся прозрачно-серыми, как на выцветшей фотографии.
- Адель, – собственный голос разломил тишину на куски, показался чужим. – Адель.
Ну, что ты ей скажешь сейчас? Что ее лучшая подруга ее предала? Или что все будет хорошо?
Что ты бы ей сейчас не сказал, она не поверит ни единому слову.
Больше не было ревности, была только острая нежностью, болью затапливающая все внутри. Альфред взял жену за руку, с усилием разомкнул сведенные пальцы, освобождая ни в чем не повинный телефонный аппарат.
- Адель, отпусти, ты сломаешь себе руку. Адель, она все передаст. Лилит приедет к тебе. Приедет, я обещаю.
Голос заплетался, ее имя стеклом хрустело на зубах.
Смелые ты даешь обещания, Альфред Лоухилл.
Сердце глухо стучало в груди, и горло сдавливал непрошенный спазм.
- Адель, я же здесь, – беспомощно выдавил Фрэд. – Пожалуйста, посмотри на меня.