- Короче, помнишь то дело десятилетней давности? Пропавшие дети, вот это все?.. -  Мартин, полный энтузиазма, взмахнул кружкой с кофе, чудом не разлив половину на столешницу.
Альфред в этот момент был полон энтузиазма дать ему в челюсть. Останавливала только многолетняя дружба и тот факт, что Мартин был крупнее и сильнее его.
- Так вот, похоже, я вышел на след. И след этот приводит нас…
- Ты мог бы ради разнообразия формулировать предложения так, чтобы я тебя понимал? – уточнил Фрэдди.
За окнами по плану был рассвет, но собравшиеся тучи застилали его, и казалось, что утро попросту не собирается наступать. Подавшись на вольные хлеба, Мартин открывал двери своего (их общего) детективного агентства, когда вздумается: дела у них были в основном простые и банальные. Вроде пропавших котят, которых приходилось снимать с деревьев, пропавших велосипедов, которые приходилось отыскивать на задних дворах домов местных начинающих преступников и пропавших студенток, которых приходилось вытаскивать с пьяных вечеринок и отлеплять от не менее пьяных студентов. Скука, набивающая оскомину. Зато деньги неплохие.

Сплошная скука вплоть до последнего дела.
Пропавший ребенок. Опять. Как тогда.
Как в те гребаные, ненавистные, никак не стирающиеся из памяти дни. С тех пор прошло десять лет, год за годом, а воспоминания все так же вставали на обратной стороне век, и алкоголь все так же не мог смыть их горечь.

Они подняли все свои старые связи, прошерстили все известные каналы – и не сошлись во мнениях.
Мартин был уверен, что кто-то из старой, десятилетней давности, шайки-лейки не почует на уютненьких нарах местной тюрьмы, а каким-то образом избежал наказания и взялся за старое. Альфред считал, что это просто случайное похищение, никак не связанное с тем делом.
Больше всего на свете Фрэдди хотел, чтобы это не было связано с тем чертовым делом. С делом, которое сломало всю его жизнь.
С делом, которое вывернуло наизнанку его самого и все, что он любил.
Ему только недавно стало лучше. Он только недавно смог спать без обязательной дозы алкоголя на ночь – лучшего снотворного на свете. Только недавно перестал вздрагивать от шума, с которым Мартин передвигался по дому. Только недавно убрал с полок фотографии Адель…

Рабочей в их агентстве на двоих считалась версия Мартина.
- Я тут подумал головой и обнаружил, что один из наших драгоценных преступничков сидит в местной психиатрической клинике, – продолжил Мартин.
Фрэдди открыл крышку сковородки, задумчиво потыкал яичницу вилкой на предмет готовности и снова опустил крышку на место.
- Надо его допросить, – сообщил Мартин, не теряя энтузиазма.
- А почему бы не допросить тех, что сидят в тюрьме? – уточнил Фрэд.
- Потому что больные люди охотнее выдают свои и чужие секреты, – наставительно заметил Мартин. - Я оформил тебе документы. Завтра ты ложишься в психиатрическую клинику. Диагноз: шизофрения на фоне алкоголизма. Не так уж далеко от истины.
- Что?
Яичница подгорела.

После двухчасового скандала, от которого Мартин получил тонну удовольствия, а Фрэдди – только головную боль, выяснилось, что шизофрения была шуткой.
Все остальное шуткой не было.
Мартин действительно оформил Альфреда в психиатрическую клинику имени святого Мунго, причем выглядело это так, как будто Лоухилл решился на это сам. Предварительным диагнозом было что-то вроде «нервного истощения на фоне монотонной работы», выписка из наркологической клиники и пометка «имеет склонность к самоповреждению» только добавили красок в картину, и в клинике святого Мунго Фрэда были готовы принять с распростертыми объятиями.
Самым ужасным было то, что Мартин не соврал дотошным врачам ни словом, даже представился «беспокоящимся другом».
- Считай, что это отпуск. Развеешься, сменишь обстановку, – посоветовал он Фрэду, помогая собирать вещи.
- Когда люди хотят сменить обстановку, они обычно уезжают в другу страну, – пробурчал Лоухилл в ответ.
Психиатрическая клиника и правда представлялась ему другой страной. Правда, в похожей он уже бывал – и ему не понравилось.

- Не нужно меня провожать, – попросил Фрэдди подвезшего его Мартина, хлопнул дверью машины, дождался, пока за спиной утихнет звук двигателя и шагнул на порог клиники.
Внутри оказалось… светло. Светло, чисто, безопасно и безумно. Странное сочетание. Как лезвие в хлебе, например.
Откуда вообще эти мысли? Успокойся, выдохни, не запрут же они тебя здесь.
В том-то и дело, что запрут.
- Альфред Лоухилл. Я… по собственной инициативе.
- Доброе утро, мистер Лоухилл, – медсестра пылала энтузиазмом.
И откуда только столько энтузиастов на его голову?
- Мы вас ждали.
Конечно ждали. Мартин же вам платит.

Процедура «заселения» была скучной до тошноты. Сначала все его вещи тщательнейшим образом обыскали, отобрали телефон и, почему-то, бритву. Но оставили ручку и зажигалку.
Интересно, они представляют, сколько интересных вещей может сделать при помощи ручки и зажигалки человек с припиской «склонен к самоповреждению» в диагнозе?
- Вы можете переодеться во что-то, в чем вам удобно будет находиться здесь, – натренированно улыбнулась медсестра.
- Смирительную рубашку? – уточнил Лоухилл мрачно.
Медсестра нахмурилась, не оценив шутку.
- Меня устраивает моя одежда, – посчитал за нужное добавить Фрэдди. Его действительно устраивали джины, рубашка и неизменная майка под ней. Он даже дома ходил так – есть ли смысл менять что-то ради какой-то клиники?
Убирая записную книжку и ручку в карман джинсов, Альфред поймал себя на комом зарождающейся в груди истерике. Захотелось домой, на уютную кухню, пропахшую кофе и табаком. Забраться с ногами на стул в углу, у окна, щелкнуть зажигалкой, затянуться, пропуская горьковатый дым в легкие…
Угомонись. Тебе не пятнадцать лет.
В пятнадцать так плохо не было.
Ну еще бы.
Невыносимо хотелось курить. Фрэдди достал зажигалку, прокрутил в пальцах.
- Курение по расписанию, – тут же с энтузиазмом сообщила медсестра.
- Я удавлюсь, – пообещал Лоухилл. Поймал ставший внимательным и острым взгляд медсестры, передернул плечами – характерный, в последние годы появившийся жест. Заставил себя улыбнуться, убирая зажигалку в нагрудный карман рубашки. - Шутка. Я привыкну.
– Пойдемте. Я вас провожу.

Палата оказалась больше, чем Фрэд ожидал. Двухместная и очень светлая. С окном на улицу и другим окном – в коридор.
Пока медсестра рассказывала ему про больничный режим, Фрэдди пялился на дверной проем без двери и сдерживал нервный смех.
Интересно, как тут вообще спать?
Интересно, сколько он сможет протянуть без сна?
- Чувствуйте себя как дома, – улыбнулась медсестра напоследок.
Фрэдди поборол малодушное желание сбежать. Вдохнул, выдохнул и шагнул в палату.

Так бросай карты Таро, крути рулетку-беду,
Мне вновь выйдет зеро, большего и не жду,
Да, мы скоро умрем, едва научившись рождаться,
Я был плохим королем, зато гениальным паяцем.

Мучительную тишину, в которой Фрэдди стоял посреди двухместной палаты и думал, что будет, если он вылезет в окно и позорно сбежит, снова нарушили голоса.
- Прошу вас сюда, мистер Шульц. 
- А у вас уютненько. Лучше, чем в той богадельне, куда меня спиногрызы пристроить пытались. 
Ага. Все-таки ему выделят соседа. Интересно.
Хорошо это или плохо, Фрэд пока не знал. Судя по живому, но явно старческому голосу и манере речи, этот мистер Шульц не дурак поболтать. Интересно, он замолкает по ночам? Хотя, может быть и к лучшему, если нет.
Лоухилл повернулся, чтобы не стоять к будущему соседу спиной. Обладатель старческого голоса был сед и красовался уютными морщинками и лучистыми смешливыми глазами. Казенный халат и красная шапочка придавали ему сходство с, почему-то, Ходжей Насреддином из одноименной книги, которую Фрэдди читал в далеком детстве. Задумавшись над этой не вовремя взявшейся ассоциацией, Лоухилл едва не пропустил вопрос Шульца.
- Правый или левый? Я про кровати, сынок. Ты справа или слева? 
Сынок?
Воспоминания обрушились на голову как-то вдруг, без предупреждения: солнечный день, ярко красное яблоко в морщинистой ладони. «Познакомься с дедушкой, Фрэдди». «Привет, сынок». «Почему он называет меня «сынок», когда он мой дедушка?» Смех. Сладкая яблочная мякоть во рту, сладкий яблочный сок, стекающий по рукам.
Он не видел дедушку никогда больше.
А воспоминание осталось, хранилось где-то глубоко-глубоко, запрятанное в недрах памяти. Слишком солнечный день, слишком отчетливый вкус. Было ли это на самом деле?
Альфред вынырнул из прошлого, как из омута.
- Правая, – озвучил хрипло, не глядя на расположение кроватей.
Запоздало подумалось, что лучше было выбрать левую: тогда падающий из окна свет не мешал бы писать. Теперь-то это придется делать от руки, раз телефон отобрали. Брать свои слова обратно Лоухилл, впрочем, не собирался – он терпеть не мог менять решение, когда оно уже было озвучено. Да и какая разница, на какой именно кровати спать? Или не спать.
- Я, значится, Генри Шульц. Ты кем будешь?
- Альфред Лоухилл, – отозвался Фрэдди, подумал и добавил. - Можно Фрэд.
В конце концов, его все так называют.
Фрэдди прошел, наконец, вглубь палаты, смирившись с неизбежностью жизни без дверей в обществе болтливого Генри Шульца. Не так уж плохо, если называть вещи своими именами. Его могли поселить в одиночке или в обществе какого-нибудь ненормального, пускающего слюни и кричащего по ночам. Или не могли?
О том, как работают подобные клиники, Лоухилл знал преступно мало для добровольного пациента, но теперь задумываться об этом явно было поздно. Проще было не задумываться вовсе и лишать проблемы по мере их поступления.
Сейчас проблема была ровно одна: невероятно хотелось курить.
Надо было уточнить у медсестры, что подразумевается под «курением по расписанию» на самом деле.
Ну вот, ничего еще не началось, а ты уже напридумывал себе проблем на ровном месте. Отлично, так держать.
Это не проблемы на ровном месте, это острая необходимость, вызванная тяжелыми жизненными обстоятельствами.
Альфред фыркнул своим же мыслям и принялся загружать в прикроватную тумбочку свои нехитрые вещи: записные книжки, пишущие принадлежности и сигареты. Что там еще может понадобиться в долгой почти-изоляции.
- Вы бывали в подобных местах раньше? – уточнил Фрэд. Судя по болтливости и энтузиазму Шульца, он-то как раз уже мог выяснить все вопросы и узнать, какое в этой чудесной клинике расписание всего.
Через мгновение Лоухиллу все-таки пришло в голову, что такие вопросы, наверное, не стоит задавать вслух. Все-таки Генри Шульца могла привести сюда вовсе не работа, а реальная болезнь, требующая лечения.
- Извините, если я лезу не в свое дело, – поспешил добавить Фрэдди.

Отредактировано Frank Longbottom (2017-11-21 06:16:21)

Ты подписал своей кровью
предоставь это в судный день.

С сумасшедшими у Фрэда обычно не складывалось.
Когда работаешь полицейским сумасшедшие так или иначе встречаются тебе на пути, как бы тебе не хотелось этого избежать. Безумцы выбрасываются из окна, суют собственных малолетних детей в камины, пьют жидкость для розжига и делают еще тысячу и одну вещь, которую в здравом уме и твердой памяти люди не делают обычно. И необычно тоже.
Из всех сумасшедших Фрэдди предпочитал иметь дело с добренькими старичками с переизбытком фантазии. Они были хотя бы относительно безопасны.
Такие старички, как правило, не выбрасывались из окон, любили детей, не пили ничего, в чем не было бы изрядной доли градуса или чайной заварки и в целом впечатление производили самое благоприятное. Чаще всего они выступали свидетелями, потому что, в силу абсолютной не занятости, знали все обо всех вокруг. Помощи от них, чаще всего, тоже было мало, потому что, обладая изрядной фантазией и переизбытком свободного времени, они сочиняли показания одни другого краше. Лучше бы книги издавали, право слово.
Герни Шульц явно был из таких стариков.
Не повезло.
Или наоборот – повезло. В конце концов, сумасшедший безопасный старик – это всегда лучше, чем кто-нибудь сумасшедший, но опасный.

- Чего-сь говоришь? Фрэнк что ль? Не. Альфред. Значит, Фред. Ты не обессудь, сынок. На войне ж проклятой контузило, – вещал Шульц меж тем.
Фрэдди показалось, что его однажды уже называли «Фрэнком» - совершенно непостижимо, почему его имя так часто путают, заменяя именно этим?
Оно отзывалось внутри чем-то едва знакомым, отголоском, иллюзией памяти. То ли мать когда-то говорила, что хотела назвать его «Фрэнком», то ли кто-то из учителей путал в школе, давно, целую вечность назад.
А потом мысли Лоухилла закономерно зацепились за слова Шульца о войне.
- Где вы служили? – поинтересовался Альфред, даже чуть подавшись вперед. Ему действительно было интересно, как мальчишке, никогда не бывавшему на настоящем поле боя. - Ирак? Иран? Афганистан?
Где вообще у нас сейчас идет война?
Впрочем, возможно, что и не сейчас. Он же старый, хоть и хорошо сохранился.

Генри Шульц не казался старым.
Генри Шульц казался окончательно и бесповоротно ненормальным.
- Ты это брось, сынок. Тута ведь как? Тута все твое дело. Вон, глянь.
О чем он вообще говорит?
Что это вообще за идиотский фарс?
Тише, тише, Фрэдди, он старый безумец, не хватало тебе еще начать на него орать.
Альфред заставил себя глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть, успокаиваясь.
«Старый безумец» двигался неожиданно резво для своего возраста, соображал – превосходно, невероятно быстро переключал внимание с одной мелочи на другую и вообще производил впечатление… нормального. И это слегка… не слегка… напрягало.
- Вишь, птаха надрывается. А почему она надрывается? Все твое дело. Меня как-то сынки пытались в пансион упрятать. Ну и дыра, я тебе скажу. На завтрак хлеб с куском сыра. Аппартнешь в булочную, так сразу скандал со штрафом. Ну, они и выперли меня по-быстрому оттуда. А потом внучата в клинику клали. На изменение памяти проверить. Ну не гады, а? Какое изменение памяти, если я тебе хоть средь ночи разбуди, так сразу все работы Рагнука Первого перечислю? – продолжил болтать Шульц, постукивая пальцем по стеклу, за которым действительно пела какая-то птица.
Альфред пытался не слушать его, но это было решительно невозможно, поэтому оставалось слушать. Прислушиваться.
Если прислушиваться к Генри Шульцу, казалось, что реальный мир начинает трещать по швам. Шульц говорил на одном с Фрэдди языке, но при этом все равно казалось, что на другом.
«Аппартнешь?»
Что это за слово вообще такое? Из какого языка? Он иностранец? Откуда он приехал? И почему тогда лежит здесь?
«Изменение памяти»? А это еще что значит?
Имя Рагнук Первый Фрэду ни о чем не говорило – и на том спасибо.
«Изменение памяти» вызывало ассоциации, почему-то, с шоковой терапией. Той самой, когда к вискам прижимают электроды, а в зубы вставляют палку. Альфред был свято уверен, что подобные издевательства давно запрещены, но сейчас начал сомневаться.
С таким собеседником, как Генри Шульц, неудивительно было начать сомневаться во всем вокруг.
- Ты спросить-то чего хотел? – наконец обратил на него внимание Шульц.
Можно было спросить про возможность покурить – тем самым вернув себе ощущение почвы под ногами, но Фрэдди терпеть не мог оставаться один на один с вопросами, на которые не знал ответы.
Поэтому спросил другое, то, что не давало покоя весь монолог Шульца:
- Что значит «Аппартнешь» и что вы имеете в виду под «изменением памяти»?
Фрэд не был уверен, что готов получить ответы.
Но он готов был рискнуть.

Я отпускаю воздушного змея
Если захочет - то он вернется

В Лондоне около десятка только заброшенных психиатрических лечебниц и больше полусотни открытых. Сумасшедшие стекаются сюда, как слетаются пчелы к особо вкусному цветку. Как мотыльки летят на свет — или на лампу, в которой так просто сгореть.
Это вечный замкнутый круг: чем больше становится больниц, тем больше больных. Чем больше психбольниц, психиатрических клиник с именами достигших чего-нибудь ученых или умерших наиболее мучительной смертью пациентов, тем больше сумасшедших. Как будто коридоры и комнаты не терпят пустоты.

Говорят, безумие заразно. Как болезнь, передающаяся воздушно-капельным путем и начинающаяся бессимптомно. Оказавшись рядом с сумасшедшим — сам постепенно становишься сумасшедшим. Медленно, вдох за вдохом, как будто одно только присутствие безумца рядом отравляет воздух.
И ты заболеешь все равно, даже если был когда-то абсолютно здоров.
Чего о тебе не скажешь, Альфред Лоухилл.
Может тогда у меня будет иммунитет.

Наблюдать за Шульцем было слегка… утомительно. Вот в ответ на очередную реплику Лоухилла он опять хлопнул себя по лбу и шапка опять слетела. Шульц вновь кинулся ее поднимать, выпадая из разговора. Фрэдди терпеливо ждал. 
Шульц был сумасшедшим, но он был безопасным сумасшедшим. Ни буйным, ни бессмысленным овощем, пускающем слюни, ни агрессивным психом, причиняющим вред себе или другим. Он просто был… как будто вывалившимся из какого-то другого мира, с другими законами и правилами.
И даже в этом, другом мире, Генри Шульц очевидно был сумасшедшим.
— Ты пардонь меня, сынок, — с искренним раскаянием произнес он, отряхивая шапку. — Совсем позабыл, куда пришел.
«Я не сумасшедший» — уже собирался было объявить Альфред, потом вспомнил про легенду и закрыл рот. Легенда уже начинала мешать жить, а ведь ему тут еще лежать и лежать.
Лоухилл мучительно попытался придумать, о чем еще говорить, чтобы поддержать приличный светский разговор (в психушке, ага-ага), но в голову ничего не лезло. Не спрашивать же Шульца о диагнозе? И в расследовании, судя по состоянию соседа по палате, тот Фрэду никак не поможет: живя в воображаемом мире, сложно замечать что-то в реальном.
— Кто же тебя так, кто же тебя так... — посочувствовал Шульц в ответ на гору заданных Лоухиллом вопросов.
Что и требовалось доказать: в свой волшебный мир он тебя посвящать не собирается, да еще и считает, что ты сумасшедший.
— Такой молодой, такой молодой... Чем тебя? Эй, да ты и не знаешь, наверное.
Фрэдди почувствовал унылую тоску от жалости к тому, чего не было. Хотя обращение «молодой» слегка грело душу. Лоухиллу было почти сорок, выглядел он почти на сорок пять (спасибо пьянству, самоистязанием и постоянным страданиям), но, по сравнению с Шульцем, все еще тянул на молодого. Воистину, все познается в сравнении.
Альфред покосился на тумбочку, куда положил сигареты. Снова захотелось курить — разговор с Шульцем от этого желания никак не избавлял. Подойдя к тумбочке ближе, Лоухилл переложил пачку в карман джинсов, туда же убрал зажигалку.
Надо было спросить Шульца, где здесь можно курить, но Генри задал вопрос первым.
— У тебя дети то есть?
Квадратики света на полу вдруг покачнулись, разбились узором, как разбиваются зеркала. Трещины расползлись по самому воздуху, разбивая его на пласты. Фрэдди попытался вдохнуть и воздух застыл в горле плавленным свинцом.
Он уже бывал здесь, в этом здании, в этой комнате, после…

— Круциатус, — говорит женщина с безумными глазами.
Очень знакомыми глазами.
Следом за словом воздух сгущается, а в следующее мгновение тело пронизывает боль и по сравнению с этой болью все порезы — ничто. Боль выворачивает наизнанку кости, наматывает вены на невидимое веретено, боль перебирает нервы, как струны и сдирает кожу слой за слоем.
— Круциатус, — говорит женщина с безумными глазами и смеется.
Фрэнк забывает заклинания и лица, имена стираются из его памяти, даже его собственное имя. Он раскрывает рот и беззвучно кричит, но вместо крика под сводами комнаты разносится только смех…
После он видит в зеркале поседевшего мужчину с пустыми глазами. После поседевшая женщина с пустыми глазами называет его «милый» и от этого чуть теплеет в груди, как будто за ребрами распускается цветок. После мальчик с живыми глазами приходит, чтобы взять его за руку.
У мальчика теплые руки, потому что у Фрэнка они теперь всегда холодные.
— Папа, — говорит мальчик. — Папа, ты слышишь меня.
Твой папа умер под Круциатусом. Здесь перед тобой только его пустая оболочка.
Мальчик достает из кармана круглую конфету в цветном фантике. Разворачивает старательно и очень медленно, как ценность. Он неуклюжий и маленький, в таком возрасте нет ничего ценнее шоколадной конфеты.
И семьи.
Настоящей семьи, а не поседевших оболочек с пустыми глазами.
Мальчик протягивает Фрэнку шоколадный шарик и Фрэнк послушно кладет его в рот. По языку растекается приторная сладость.
— Это мои любимые, — говорит мальчик с улыбкой. — Ты помнишь?
Воспоминания — пущенный в небо воздушный змей с нарисованными глазами. Ветер вырывает бечевку из рук и змей теряется в небе, чтобы через несколько лет упасть на заднем дворе — потрепанным, но целым.
— Помню, — говорит Фрэнк медленно, будто на мгновение пробуждаясь ото сна. — Невилл.

Пол больно ударил по коленям. Лоухилл вцепился сведенными судорогой пальцами в край тумбочки, пытаясь протолкнуть в легкие упругий загустевший воздух.
Во рту стоял вкус шоколада, приторный до тошноты, и все никак не получалось сглотнуть, чтобы прогнать его.
Блики света плясали в окне, вызывая головокружение и звон в ушах, и невозможно было выкинуть из головы мальчика с живыми глазами и теплыми руками. Мальчика с именем из детских сказок.
Его, Фрэнка Лонгботтома Альфреда Лоухилла, сына.
«У меня нет детей», — застряло в горле невысказанным.
У тебя нет детей, Альфред Лоухилл, но.
Но что было бы, если бы у тебя был сын с живыми глазами и именем из детской сказки?

Отредактировано Frank Longbottom (2018-09-22 21:08:55)

Момент осознания стоит тысячи молитв.

Что случается, когда прорывает плотину? Вода неудержимым потоком рвется вперед и вниз, сметая все на своем пути. Вода больше не послушная, не подвластная, не заключенная в клетку пленница. В ней нет ничего от той простой и понятной субстанции, которую наливают в прозрачные стаканы и даже ничего от той жидкости, что течет сначала по трубам, а потом из крана. Вода, которая прорывает плотину — это жуткая, огромная, неостановимая стихия. Она сама суть разрушения, суть свободы. Она переворачивает все на своем пути, сметает хрупкие домишки, сминает машины, превращает живых людей в мешанину костей и плоти. И нет способа остановить ее.

Что случается, когда прорывает плотину… воспоминаний? Когда заслонка между настоящим и тем, что ты считал настоящим вдруг перестает быть?
Что случается, когда ты оказываешься в водовороте, в жерле бушующей стихии, которая есть все то, что ты забыл?

Картинки-воспоминания сменялись перед глазами, как будто кто-то прокручивал пленку в ускоренном режиме. Ладонь Адель (Алисы, всегда — Алисы) в его ладони, отполированная поверхность палочки, «магия пахнет толченым стеклом и немного озоном». Сверток оказывается неожиданно тяжелым, переходя из рук Алисы в его руки, а ребенок не похож ни на кого из них, и похож на них обоих одновременно. У мужчины очки в форме полумесяца, от него веет силой и старостью, его магия легкая, как ветер, пробегающий по бескрайнему полю. На этом поле растет только полынь — символом потерь и лишений.
К картинкам-воспоминаниях примешиваются запахи, звуки, ощущения на языке и на коже. Женщина смеется, когда он срывает голос в крике. Кровь на языке горчит от магии — этот вкус ни с чем не спутать. Боль рождается где-то под кожей, разрывается в солнечном сплетении горячечной сверхновой, выкручивает мышцы, ломает кости, натягивает нервы невыносимо туго, а потом проводит по ним остро отточенным смычком. Боль ломает что-то у него внутри, иссушает в песок все, что заставляло его чувствовать, думать, желать и любить.
Мальчик с глазами из детской сказки обнимает его за шею и называет отцом. Он маленький, такой маленький и его так хочется обнять в ответ. Так нужно обнять в ответ. Руки, лежащие на подлокотниках кресла, неподъемно тяжелые, холодные, чужие, и навсегда онемевшие губы не складываются в улыбку или слова. Пустой оболочке не нужно улыбаться. Пустой оболочке не нужно никого обнимать.
У пустой оболочки ничего нет.

Голос Шульца доносился как из другого мира, прикосновение к плечу как будто ощущались через толщу пространства и времени.

Лоухилл помнил эти стены другими.
Он помнил эти стены, он помнил этот спертый воздух, он помнил, как лучи солнца, просачиваясь сквозь стрельчатые окна, ложились квадратиками на полу.
Он умер в этих стенах.
Ты умер в этих стенах, Фрэнк Лонгботтом.

— Ты живой? Фрэнк? Фред? Как там тебя? Живой, говорю?
Нет, я не живой. Я умер в этих стенах. Сошел с ума, а потом умер. Так и не сумев никого спасти. Так и не сумев даже обнять собственного сына…
Сына.

Голос, казалось, проходил мимо, не задевая разум Фрэнка.
— Ты это дело брось, сынок. Давай-ка поднимайся... Сосед мой больно шахматы любил. Так его королева моему коню как голову стулом – швах! – и снесет…  У вас, говорю, на всех столько ума не наберется! А они меня сомнусом!
Сомнус!
В памяти всплыло вдруг, как будто было там всегда: движение палочки, мягкий толчок магии, человек впереди падает, заснув…

— Все не то, чем кажется. Все не то, чем кажется, — сказал Шульц вдруг.
И Фрэнк очнулся.
Медленно, чтобы не пугать старика, Лонгботтом оперся ладонью на пол, так же медленно сел. Край тумбочки упирался теперь в лопатки и колени отозвались короткой болезненной вспышкой — он уже не мальчишка, чтобы так бездумно падать. Впрочем, в мире, где есть магия, глупо думать о том, как бы поудачнее упасть.
В мире, где есть магия.
— Все не то, чем кажется, — медленно проговорил Фрэнк, пробуя слова на языке. Теперь они звучали иначе. Не загадкой, маячившей где-то впереди, но знаком. Предзнаменованием. Теперь он знал, что с ними делать.
Он сидел на полу, смотрел на Шульца снизу вверх и впервые за долгое время чувствовал себя… целым. Не изломанным калекой, пытающимся склеить свое прошлое из осколков. Не человеком, потерявшим все и самого себя в придачу. Не жертвой, не способной дать отпор собственным порокам.
Он был Аврором, членом Ордена Феникса и звездой Хогвартса.
— Я умер в этих стенах, так? — спросил Фрэнк неторопливо. Это не было вопросом.
Было странно осознавать это: он сошел с ума под пытками, он умер в этих стенах от старости, прожив долгую несчастливую жизнь, но сейчас он сидел здесь, в квадратике падающего из окна света и был живым. По-настоящему живым, каким не был никогда раньше.
И у него был сын.
— Пожалуй, самое время мне все рассказать, — вкрадчиво предположил Лонгботтом.
Не хватало палочки, магия колола кончики пальцем.
— Но сначала самое важное: где мой сын?