Сохрани мою тень,
Эту надпись не нужно стирать.
Всё равно я сюда
Никогда не приду умирать.

Раз – открыть глаза.
Два – сделать вдох.
Три – подняться с пола.
Два из трех – не так уж плохо, Альфред Лоухилл.

Перед глазами плыло, качался потолок над головой, качалась люстра, качались кухонные шкафы и край стола, беспокойно склонившись над лежащим. Альфред моргнул раз, другой, третий. В горле пересохло, и кожу на лице стягивала высохшая влага.
Не нужно было оглядываться, чтобы догадаться, что он увидит вокруг. И почему так стягивает кожу на груди и животе, и саднит-саднит-саднит невыносимо каждый миллиметр тела.
Вот как кончается мир.
Хочешь посмотреть на меня сейчас, а, Адель?
- Хочешь посмотреть на меня? – спросил Фрэд мертвую тишину пустой кухни.
Горло саднило тоже, голос звучал хрипом.

Ты жалок, Альфред Лоухилл.
Несчастен и жалок. Отвратительное сочетание.

Медленно, чтобы не упасть на что-нибудь
почему бы не упасть на нож? Немного боли и все закончится.
Альфред поднялся на ноги.
Нужно было дойти до ванной, смыть чертову кровь к кожи, смыть чертовы слезы с лица, по возможности не глядя на себя в зеркало. Ни за что на свете не глядя на себя в зеркало.
Кровь засохла на груди заскорузлой коркой, стянула вчерашние разрезы, картой легшие на кожу. Фрэд колупнул корочку ногтем, поморщился. Не больно, только неприятно.
Недостаточно больно.

Яркий свет в ванной комнате обжег привыкшие к полумраку глаза, заставил зажмуриться. Альфред выругался на пороге, на ходу расстегивая ремень брюк. Глянул в зеркало.
Зря.
Из стеклянной поверхности на него смотрел обтянутый кожей череп. Нездорово блестели пустые глаза, из углов которых расходились старческие морщинки. Гримасой кривился рот, и кровь застыла на нижней губе – то ли прокусил, то ли порезался, пока слизывал с ножа.
- Не смотри на меня, – хрипло попросил Фрэд свое отражение, отвернувшись.
Он включил воду, склонился над ванной, холодные струи ударили в затылок и шею. Вперился взглядом в выстроившиеся на бортике бутыльки и баночки (и он, и Адель напрочь игнорировали полочку). Шампунь, еще шампунь, еще один, гель для волос, гель для тела, шампунь, шампунь для лошадей, лубрикант…

Воспоминания накатили горячечной волной, такой же горячей, как вода в тот день.
Адель стояла, опираясь ладонями на стену, и струи воды стекали по ее прогнувшейся спине. Фрэд устроился сзади, целовал ее между лопаток, прихватывал мочку уха, и двигался, двигался, двигался так, что темнело перед глазами. Было невыносимо жарко от хлещущих по спине горячих струй и не было сил протянуть руку и убавить воду. Он шарил ладонями по телу Адель, и руки скользили по смазке с запахом земляники и мяты. Фрэд мял упругую грудь жены, гладит впалый живот, скользил пальцами ниже. Адель стонала, потом кричала, и звук мячиком отскакивал от стен.
Потом запах земляники и мяты преследовал их обоих долгие дни, въевшийся в кожу, будоражащий воображение. И Адель смеялась, а Фрэдди все норовил притянуть ее к себе…

Фрэд выкрутил горячую воду совсем и прямо в брюках влез под ледяной душ.
Лучше не стало.
Ничто на целом свете не могло заставить Альфреда Лоухилла почувствовать себя лучше после того, как Адель Лоухилл ушла от него.

Вечером закончилась последняя бутылка. Фрэдди цедил сквозь зубы жалкие капли, оставшиеся на донышке. Нож дрожал в руке.
Он лежал в кухне, на липком красном паркете, окруженный лучшими лекарствами, способными скрасить окружающую действительность: острым, одной болью перебивающим другую, и крепким, заглушающим мысли и чувства. И одно из лекарств подходило к концу. Подошло к концу.
- Ненавижу! – Альфред швырнул бутылку в стену.
Бутылка, разумеется, не разбилась – не так-то просто разбить толстостенную бутылку из под хорошего виски человеком, который день за днем пускает себе кровь.
Руки дрожали. Эта дрожь перешла на запястья, охватила предплечья, цепко добралась до плеч и судорогой свела спину. В груди собрался тугой ком, мешающий дышать. Фрэд всхлипнул невнятно, сглотнул, рывком сел, чувствуя, как боль туго скручивает позвоночник.
Наплевать.
Нужно было подняться на ноги, натянуть на себя одежду и выбраться в магазин за лекарством.
Что там за окном? Осень? Пусть будет осень. Пусть хоть гребаный конец света.

Через невыносимо долгие полчаса Альфред стоял в магазине перед полками с алкогольными напитками, пусто глядя на этикетки. Майка прилипла к разрезам на животе, Фрэд чувствовал, как кровь течет по коже, пропитывая ткань, затекает за ремень брюк. На темной рубашке медленно собиралось влажное пятно. Хорошо, что не видно цвет. Лоухилл не стал застегивать пальто – пуговиц на рубашке ему хватило с лихвой.
Его сторонились, и Фрэд догадывался почему. От него пахло кровью и алкоголем, смертью и отчаянием, потом и болезнью, как от вылезшего из земли покойника.
А разве он был кем-то другим?
- Простите, можно я пройду? – спросил женский голос.
Чья-то рука взяла его за плечо, развернула.
Фрэдди потребовалось время, чтобы оценить, что картинка перед глазами изменилась. И еще немного времени, чтобы понять, кто именно стоит перед ним.
Лилит Снейк.
Бывшая Лучшая Подруга Адель Лоухилл.

Фрэдди Лоухилл не разделял их внезапной войны, даже не мог толком сказать, как так получилось, что лучшие подруги вдруг решили стать злейшими врагами. Ему, предпочитавшему делить окружающих на добропорядочных граждан и преступников, такие тонкости были не по зубам. На рассказы Адель о «преступлениях» Лилит Альфред только кивал, задавал уточняющие вопросы и деликатно молчал. У него не было своей точки зрения.

Теперь, когда Лилит Снейк стояла перед ним, Альфред не знал, как он должен реагировать.
- Конечно, – хрипло выговорил Фрэд.
Его качнуло при попытке посторониться, пришлось вцепиться пальцами в край полки с алкоголем (хорошо хоть не в плечо Лилит). Перед глазами поплыло.
Когда ты ел в последний раз? Вчера? Или позавчера?
Фрэд оглянулся, прикидывая, как быстро охрана выведет его отсюда, если он сядет прямо на пол.
В зеленых глазах Лилит ему чудилось презрение.

Отредактировано Frank Longbottom (2017-10-15 12:50:53)

Ты можешь увидеть в сетчатке моей
Триумф и паденье святынь,
Но, я умоляю, на несколько дней
Придумай меня живым

Конечно презрение, что же еще она может к нему чувствовать?
Из-за чего там они поссорились?

Эта история всегда воспринималась Альфредом как-то смутно. Для него вообще было довольно смутным все, что носило определение «женская дружба». Наученный многочисленными историями коллег и полицейских хроник, рассказывающих о том, как женщины уводят у лучших подруг мужей, детей и собак, Фрэд не верил в то, что женщины вообще в состоянии дружить.
Адель и Лилит были исключением из правил. Адель и Лилит вообще были исключением из всего.
В какой-то момент их юности Лилит в историях Адель стало так много, что Альфред посчитал нужным начать ревновать. Адель смеялась, и ревность возрастала на несколько ступеней вверх, Адель целовала его, и ревность резко падала вниз, Адель расстегивала ремень его брюк, и от ревности не оставалось и следа…
В конечном итоге, Фрэд привык, что Лилит есть. В жизни Адель и, как следствие, в его собственной. Он узнавал ее в толпе по рыжим волосам, кивал, здоровался и даже мог поддержать незатейливый разговор почти пять минут. Достижение.
Но он все равно в упор не понимал, почему они поссорились.
Это было как-то связано с бешеной матерью Лилит, с травмой Адель, с невыполненными обещаниями и всем тем, что становится так важно, когда жизнь швыряет тебя на самое дно. Когда Лилит нужна была Адель больше всего на свете – ее не было рядом.
Наверное, будь Фрэдди более стабилен, он бы ненавидел Лилит. Но Фрэдди хорошо умел ненавидеть только себя.

Даже сейчас.

Даже сейчас, когда Лилит уходила, оставляя его беспомощно цепляющимся за полку. Он видел яркое пятно ее волос, слышал дробный стук каблуков по покрытию пола.
Больше всего Фрэд хотел, чтобы она скрылась за поворотом – тогда он смог бы, наконец, сесть на пол.
Она действительно свернула, потом вдруг снова оказалась рядом. Или это у него, Фрэда, что-то не так с восприятием?
Его качнуло, когда Лилит протянула к кулак. Интересно, если она его сейчас ударит, он свалится? Наверняка, да.
- Ну?
Фрэдди не знал, что он должен на это ответить, но бить его Лилит, вроде бы, передумала. Определенно передумала, судя по тому, как она уверенно взяла его за руку и потащила вперед.
- Идем, вот же идиот. ?
- Идем куда? – мрачно уточнил Лоухилл.
Ему не хотелось идти, ему хотелось лечь и закрыть глаза. И не вставать. Никогда.
Судя по упорству мисс Снейк, именно этот вариант был абсолютно, совершенно неприемлем.
- Сэр, тут человеку нехорошо, вызовите, пожалуйста, такси к дверям.
- Быть может, лучше вызвать неотложку?
- Нет, спасибо. Я врач.
- Лилит, что бы ты сейчас не собиралась делать, остановись. Я в норме и мне нужно выпить, – сказал Фрэд как можно тверже.
Разумеется, это не произвело на Лилит ни малейшего впечатления. Она все так же ходила по магазину, упрямо таща его за собой за руку, и только сконцентрировавшись Альфред понял, что именно она покупает.
Лекарственные средства.
Она врач, идиот. И она прекрасно видит, что с тобой.
Вот уж действительно идиот.
- Лилит, послушай.
Она не собиралась слушать. Вместо этого она запихнула его в машину и села рядом.
- Давай, садись. Называй адрес. 
Альфред назвал, откинулся затылком на спинку сиденья. Его мутило, горло пересохло так, что каждый глоток казался наждачной бумагой, прокатывающейся в глотке.
- Дай... – сказала Лилит вдруг, взяла его за руку.
Фрэд дернулся, тратя секунды на то, чтобы осознать: она ничего ему не сделает, просто щупает пульс.
Прикосновение было слишком острым, как будто от руки Лилит било током. Его давно никто не касался так. Его вообще давно никто не касался.
Успокойся. Успокойся, мать твою, прекрати истерику.
- Тише.
- Все нормально, – сказал Лоухилл хрипло.
Нихрена не было нормально. Абсолютно стопроцентно нихрена.
Лилит Снейк не выпускала его запястья из своей ладони. Лилит Снейк трогала его рубашку, растирая влагу между пальцами. Лилит Снейк определенно догадывалась, что он делает с собой.
Потом все проваливалось в туман. Вот Лилит расплачивается, вот помогает ему дотащиться до порога неосвещенного дома, вот отбирает ключи.
В прихожей Альфред прислонился спиной к стене, мучительно удерживая себя от желания сползти на пол. Лилит не оценит. Он сам не оценит.
- Раздевайся.
Послушно и заторможено Фрэдди потянул с плеч пальто, позволив ткани упасть на пол черной поверженной птицей. Пуговицы рубашки не поддавались, цеплялись за петли и пальцы, как живые. Альфред с трудом расстегнул их все, стащил влажную ткань, уронив где-то по дороге между прихожей и кухней.
Почему она не высыхает? Почему не останавливается?
Насколько глубоко ты режешь себя, Альфред Лоухилл?
Насколько хорошо ты себя контролируешь, когда держишь в руках нож?
Вслед за Лилит, Фрэд вошел в кухню, щелкнул выключателем и яркий свет залил помещение.
Кровью.
На полу вокруг стола царил хаос пустых бутылок, толстостенных, квадратных и круглых, с выпачканными красным этикетками. Коллекция ножей цветком раскрывалась на полу, с любопытством выглядывала из наполовину распахнутого ящика, и венцом ее был нож, наполовину воткнутый в узкий подоконник.
Пол и столешницы были покрыты алыми разводами, кровь собралась в стыках плитки, подсохшими каплями лежала на подоконнике, растеклась по полу работой кисти импрессиониста.
В искусственном свете кровь казалась невероятно реальной, яркой, почти ненастоящей.
Чудовищно, неправдоподобно настоящей.
Альфред остановился в дверях, взглянул на собственную кухню, потом перевел взгляд на Лилит.
Слишком чистенькую Лилит Снейк на фоне его собственного кровавого падения.
- Нет, – сказал Фрэд неожиданно ровно. - На самом деле я понятия не имею, что делаю. Зато хорошо понимаю, почему. Ты тоже понимаешь, так ведь?
Интересно, что она чувствовала, когда Адель ушла из нее? Интересно, что она делала тогда?
Фрэд подцепил пальцами край влажной майки и потянул вверх.

Говорят, в Аидовом царстве тихо.
Озеро пахнет солью.
Все четыре реки в парадигме мифа
Источник имеют в боли.

Альфред замер, не спеша снимать майку. Заворожено смотрел на Лилит, на то, как меняется выражение ее лица, на то, как меняется выражение ее глаз. Это уже явно было не презрение. Это был страх.
Нравится, когда тебя боятся, Фрэдди?
Что ты сейчас чувствуешь?
Она боится не меня. Она в ужасе от того, что я сейчас делаю с собой.
Ну что же, тогда самое время показать ей еще кое-что.
Майка наконец поддалась, оставляя на руках алые разводы. Липкие. Как и кожа под одеждой.
Казалось, весь он покрыт этой липкой алой пленкой, завернут в нее, как будто это способно защитить его от окружающего мира.
Неважная получилась защита. Раз его поймали.
Фрэду не хотелось смотреть на себя, но он все же опустил взгляд. Казалось, это не его тело, чье-то другое, покрыто ровным слоем засохшей крови, как коркой, как своеобразным и странным, пугающим панцирем. Четко выделяясь истемна-черным, по красному шли линии глубоких порезов. Хаотичных, глубоких, смелых. Складывались в карту его безумия, его отчаяния. Частокол гор раскинулся на груди, разнокалиберный лес шел по бокам, широкая полоса реки пролегла по нижнему краю ребер. Поселение обозначено сетью мелких порезов на животе, ниже ключиц покоятся два озера – сбежавшая кровь собралась пятнами.
- О, боже...
Бога нет.
Если бы он был, уже сделал бы что-нибудь.
Например, однажды убил бы тебя молнией, когда ты вышел бы за порог, Альфред Лоухилл.
Фрэд наблюдал за Лилит, как наблюдают за надсмотрщиком заключенные в тюрьме. Или за врачом – пациенты психиатрической клиники. Вот она собирает вещи: ватные диски, антисептик, что-то еще. Вот идет вперед.
Альфреду показалось на мгновение – сейчас она ударит его. Наверняка ей хотелось чего-то подобного. Всем, кто знал о том, что Фрэд делает с собой, хотелось ударить его. Разбить его лицо в кровь, как будто крови и без того было недостаточно.
А знал ли кто-нибудь, кроме?..
Заткнись!
Заткнись-заткнись-заткнись.
Кроме Адель?
- Выйдем-ка из этой скотобойни, тут дышать нечем от окислившегося железа, судя по всему, вообще ненужной тебе крови.
- Не так уж много скота здесь было забито, – отозвался Фрэд с невеселой усмешкой.
И зачем мне кровь, если орган, который ее качает, хочется вырезать из груди?
Он прошел за Лилит в гостиную и, когда она включила настольную лампу, на некоторое время завис, рассматривая алые, как венозная кровь, потеки света на стенах.

12 лет назад

Дом обставляется медленно. Так медленно, что каждая новая купленная вещь – маленький праздник. В гостиной долгое время стоит только невысокий столик, да еще ковер на полу.
Потом Адель приносит светильник. Невысокую настольную лампу под красным абажуром.
- Красный, серьезно? – Альфред не может сдержать улыбки – даже не пытается. - Как в этих дешевых фильмах про вампиров?
- Ты ничего не понимаешь, – Адель качает головой, кивает на ковер. - Садись.
В их гостиной больше некуда сесть.
Альфред садится, и тут же остается один, потому что Адель уходит в спальню. Она шуршит там чем-то, открывает и закрывает двери шкафа, двигает ящики комода. Альфред прислушивается, но все равно не может угадать, что именно она там делает.
Вскоре необходимость угадывать пропадает, потому что Адель появляется на пороге гостиной.
На ней ничего нет, только чулки с крупными бантами, туфли на высоченных каблуках и перчатки выше локтей. Длинное ожерелье охватывает шею, спускается между грудей и алый свет настольной лампы играет в каждом камне, превращая фианиты в рубины. 
На какое-то бесконечно долгое время Альфред теряет дар речи, сглатывает, нервно облизывает губы. Ему жарко и по рукам разливается предательская сладкая слабость, такая, что не встать.
- Ну что, похоже на фильм про вампиров? – спрашивает Адель, улыбаясь.
- Иди ко мне, – зовет Альфред вместо ответа.
Конечно, она идет к нему.

Настоящее время

Фрэд сглотнул воспоминания, горечью растекшиеся в горле, поморгал. Алый свет слепил. Алый свет напоминал: ты проиграл, ты все потерял. Алый свет обещал: ничего уже не будет хорошо.
Альфред потянулся к выключателю, щелкнул, и белый свет с потолка растекся по гостиной, сминая красный.
- Сядь, а лучше ляг. Порезы только на животе? Лучше признавайся как на исповеди, а то будет хуже, - расслышал он как сквозь вату голос Лилит.
Хуже?
Куда уж хуже, Лилит.
Гостиная поражала пустотой, и только огромная коробка в углу выдавала, что когда-то здесь вовсе не было пусто. Из-под неплотно прикрытой картонной крышки с любопытством выглядывал край рамки, топорщился хвостик букета из искусственных цветов и неизящно торчал край блюда с изображением скачки. Блюдо раньше висело на стене и лошади, белая, серая и пегая неслись по черному полотну от одного края к другому.
Фрэду пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторвать взгляд от коробки, повернуться к Лилит.
- Еще на ногах, – сказал он глухо. - На бедрах.
Альфред не стал ждать, когда Лилит в приказном тоне заставит его раздеться. Просто стянул ботинки, наступая носком на пятку. Опасно было наклоняться: если он упадет – ей его не поднять. Если он упадет – она вполне может упечь его в больницу.
Потом взялся за пряжку ремня. Он давно не раздевался перед женщиной. Он давно не раздевался перед кем-то живым – только перед своим отражением в зеркале, на которое лишний раз не хотелось смотреть.
Брюки упали к лодыжкам. Ноги Фрэдди, от коленей до кромки белья, были покрыты глубокими порезами. Левое бедро было перевязано – судя по тому, как присох бинт, довольно давно.
Альфред подцепил ногой ковер на полу, повозил.
Дада, сдвинь его и ложись в пыль. И тогда ты, вероятно, умрешь от сепсиса, что положит конец твоим мучениям.
Внутренний голос никогда его не любил. Его вообще никто никогда не любил.
Кроме Адель.
Фрэд лег спиной на ковер, пачкая кровью светлый ворс. Свет бил по глазам – пришлось прикрыть их, смотреть на Лилит сквозь ресницы.
- Когда вы… поссорились… когда разошлись с ней, – спросил Лоухилл вдруг.- Что ты делала, чтобы не умереть от боли?

Там, где меньше всего любви,
Чаще идут в бои под ее эгидой.
Проще убить,
Чем самому погибнуть.
Слышишь, тот, у кого нет единого облика,
Тот, кто смотрит на нас из-за облака,
Помоги нам.
Rowana

Было бы ложью сказать, что Альфред Лоухилл никогда не бывал в больнице со всей своей страстью к членовредительству. Было бы ложью сказать, что он никогда не отводил глаза, когда врачи в приемной смотрели слишком внимательно.
- Порезался, когда брился? Кого вы обманываете?
Никого. Только себя.
Раз за разом – только себя самого.
Фрэд не любил врачей, и эта нелюбовь была совершенно обоюдной. Для врачей он был потенциально опасным, психически нестабильным, непредсказуемым. Часть из них хотела отделаться от него побыстрее, чтобы не портить статистику приема. Другая часть, наоборот, старалась задержать его подольше, расспросить до мельчайших подробностей, за ручку проводить в кабинет психиатра.
Со временем Фрэдди стал осмотрительнее: резался осторожнее, так, чтобы не пришлось шить, научился бинтовать, завел дома неиссякаемый запас лекарств и рассказал Адель. Этого было достаточно.
Одной Адель было достаточно.
У него никогда не было врача, которому можно было бы позвонить, если бы что-то пошло не так. Но у него всегда была Адель, которая была бы рядом, если бы что-то пошло не так.
Он думал, что так будет всегда.
Он был не прав.

- Делать тебе нечего, – проговорила Лилит.
Она явно была не в восторге от происходящего. А кто был бы в восторге?
Альфред и сам был не в восторге от происходящего. Не от того, что он делает это с собой. Не от того, что он лежит на собственном ковре, истекая кровью, и лучшая подруга его жены стоит перед ним на коленях.
Нет, нет и нет.
Он, Альфред Лоухилл, был не в восторге от того, что он попался. Что теперь кто-то еще, кроме него и безликих врачей из ближайшей городской больницы, знает о том, что он такое. Смотрит ему под кожу.
Видит его.
Фрэдди предпочел бы не видеть себя даже сам.
Лучше бы фантики от конфет собирал, или крысу завел, – продолжала отчитывать его Лилит.
Захотелось смеяться. Захотелось истерично, по животному, завыть исковерканным подобием смеха, как будто слова Лилит были смешной шуткой.
Альфред не любил животных. Животных в их семье любила Адель. Высоких, парнокопытных красавцев, к которым он, Фрэд Лоухилл, мог испытывать максимум ничего.
В детстве мать говорила ему, что те, кто не любят животных, обычно любят людей. Или растения. Или что-то нематериальное, вроде солнышка, травки, неба над головой. Со временем Фрэд понял: мать была не права. В том, что касается любви, очень многие люди вокруг были не правы.
У Альфреда Лоухилла было не очень хорошо с любовью. Его сердце не было достаточно большим для того, чтобы вместить в себя всю любовь мира, о которой пели музыканты и распинались преподаватели.
Альфред Лоухилл мог любить только кого-то одного, зато – без остатка.
И этим кем-то была Адель. Однажды и навсегда.

Он зажмурился, не дав воспоминаниям захлестнуть с головой, усилием воли заставляя себя оставаться в здесь и сейчас.
Лилит смывала кровь с его кожи, отмачивала повязку на бедре, уверенно, без лишних движений, не пытаясь добавлять лишней боли. Может быть, зря? Кто, как не он, достоин лишней боли?
Это все равно было больно, ощутимо, и за это Фрэдди тоже был благодарен Лилит. Неожиданно и неожиданно же остро. Как был благодарен за помощь, за то, что она взялась возиться с ним, хотя они были друг другу никем, и их связь была иллюзорна и едва ощутима.
Потому что обычные физические ощущения не давали сейчас провалиться в предательский водоворот воспоминаний, не давали окунуться в то, что когда-то было ими, а теперь стало им.
Не давали…

- А кто сказал, что я справилась? – спросила Лилит.
Альфред вздрогнул всем телом, дернулся, распахивая глаза. Пришлось приложить усилия, чтобы сфокусировать взгляд на ее лице. Чтобы не только смотреть, но еще и видеть ее.
Хотелось сказать, что у нее был Себастьян. Что у нее, черт возьми, был ребенок. Что у нее был дом, где горел свет, где было тепло, куда можно было прийти и не быть одной. Что она не была одна, наедине со своими демонами, наедине с воспоминаниями, жгущими кислотой. Наедине с пустотой, которую нечем было заполнить.
Фрэдди не сказал.
Прошелся взглядом по ее лицу, по меди волос, по красивой линии скул (но не такой красивой, как у Адель), но блестящим глазам и мягким губам. Спросил хрипло и рвано, как будто слова разрывали гортань, как лезвия:
- Что ты делала?..
…с собой?.. – осталось недоговоренным.

Отредактировано Frank Longbottom (2017-12-24 17:33:14)

I focus on the pain
the only thing that's real.

Удивительно, сколько боли испытывает человек за всю свою жизнь. От первых неудачных падений, разбитых коленок и локтей, до уже более серьезных падений с велосипеда или, что еще страшнее, автокатастроф.
Если совсем не повезет, можно вырасти в военнослужащего, который начинаются с простого солдата (а иногда им же и оканчивается). И тогда впереди ждут месяцы тяжелых тренировок, а с ними вывихнутые суставы, растянутые мышцы или даже сломанные кости. И это еще если на горизонте нет войны.
Еще можно стать каскадером, борцом ММА или спортсменом – и тогда привет сломанные кости, перебитые внутренние органы, рваные раны и шрамы по всему телу.
Воистину, ужасно опасно быть взрослым.

Вся боль в жизни Альфреда Лоухилла делилась на две большие группы: приносящая облегчение боль от разрезов и вся остальная.
Он умел и любил резать себя, знал, что за каждым движением лезвия вдоль кожи, за сползающими из раны алыми нитями, последует спокойствие. Как будто, чтобы перегрузить сознание, чтобы снова начать дышать, думать, осознавать себя в пространстве, обязательно нужно исполосовать собственное тело.
В какой-то мере так оно и было.
Вся остальная боль приводила Фрэдди в замешательство. Даже та, что следовала за разрезами. Особенно она.

- Боюсь, у нас разные понятия о том, как переживать перемены. Вот это,- в голосе Лилит ему послышалось отвращение, и в этом не было ничего удивительного. - Не для меня.
Она что, действительно считает, что я уверен в том, что все вокруг режут себя?
От тебя и не такого можно ожидать.
Фрэдди не сдержал нервного смешка, поморщился, когда Лилит прижала ватный диск к одной из ран сильнее, и все тело дернуло болью, острой, как будто у него не было кожи – одни только чистые нервы. 
- Я не это имел в виду, – пояснил Альфред хрипло. Голос не слушался. Он чувствовал капли пота, стекающие по вискам и не мог поднять руку, потому что его тело больше не принадлежало ему, отказывалось слушаться. – Ты не из тех, кто делает что-то с собой… физически. Но я все равно ни за что не поверю, что ты просто ждала, что боль пройдет сама. Ты же врач.
Может быть потому, что она врач, она не делала ничего. Просто ждала, что боль пройдет сама, потому что знала доподлинно – она проходит.
И потому что твоя жена не успела отравить ее так, как тебя.
И потому что она была не одна, как ты.
И потому что…
Слишком много «потому что» для меня одного.
Фрэдди собирался провалиться в беспамятство – самое лучшее, что можно сделать в его положении, но следующий вопрос Лилит рывком вернул его в реальный мир.
- Ты ведь начал себя резать задолго до... почему?
- Я даже не буду спрашивать, откуда ты это знаешь, – недовольно пробурчал Лоухилл.
Ну в самом деле – откуда она может знать такие вещи о тебе?

Воспоминания – вспышкой горячечного бреда.
Стекла их крошечной квартиры ходят ходуном, потому что у кого-то внизу играет музыка. Еще внизу ругаются матом, пьют и алкогольные пары пропитывают весь многоэтажный дом, густо расписанный граффити.
- Домой не придешь? – интересуется мать, останавливаясь на пороге его комнаты, полной Led Zeppelin и табачного дыма.
- Нет.
- А завтра?
- Заскочу переодеться перед школой.
- Ты начал часто ходить в школу, – мать качает головой и Фрэдди благодарен ей хотя бы за то, что она не начинает говорить о предохранении. Эту тему они уже проходили.
- Дверь, – напоминает он, когда мать разворачивается, чтобы уйти.
Когда ты живешь в бандитском районе на окраине Лондона, тебе приходится выбирать, кто ты: охотник или жертва. Когда ты глава местной подростковой шайки: выбирать не приходится. Когда ты при этом распоследний трус, у тебя должен быть идеально работающий способ перестать быть трусом. Хотя бы на ограниченное время.
У Альфреда Лоухилла такой способ был, двухчастный: алкоголь и бритвенное лезвие.
Резать себя: это как снимать старую шкуру, чтобы надеть новую. Переставать быть овцой и становиться волком.
Резать себя: это как переворачивать монетку. «Я Альфред Лоухилл, и я боюсь выходить на улицу». «Я Альфред Лоухилл, пусть улица боится меня».
Фрэдди хорошо знал, кто он есть. Фрэдди хорошо знал, как сделать так, чтобы быть тем, кем он хочет быть.
Следы под одеждой напоминали: только тебе самому позволено знать, как сильно ты боишься. Только тебе самому позволено знать, что ты на самом деле чувствуешь.
Когда живешь в бандитском районе на окраине Лондона, первая кровь решает немало. И исключительно важно, кто пустит ее тебе.

- Ты ведь начал себя резать задолго до... почему?
Фрэдди прикрыл глаза, чтобы Лилит не слепила его, как будто она была светом, слишком ярким для его привыкших к темноте глаз.
- Это… непросто объяснить тебе.
Это непросто было бы объяснить кому угодно.
Не потому что он, Альфред Лоухилл, был особенным. Скорее потому, что он был самым обычным неудачником – и больше всего на свете не хотел им быть.
- Знаешь, некоторые рождаются сильными. Как… не знаю, вот как ты. И у них все, черт возьми, просто. Не нужно никому ничего доказывать день ото дня. Не нужно быть… кем-то другим. Мне так не повезло.
Он сглотнул вязкую слюну, густую и горькую. Поморщился.
- Мне нужно было что-то, что заставило бы меня… почувствовать почву под ногами. Почувствовать себя сильным. Мне нужно было что-то… реальное. Не знаю, как объяснить вернее, - Фрэдди помотал головой, открыл глаза, чтобы поймать взгляд Лилит. Договорил медленно и хрипло. - Боль подходила.

Отредактировано Frank Longbottom (2018-02-25 18:08:29)

Нам с тобой путь - фарфоровая нить.
План такой: жить.

Вопрос в викторине для мальчиков: что делать, если перед тобой рыдает женщина?
Правильный ответ: зависит от того, кто эта женщина.
Альфред Лоухилл был не из тех, кто ненавидит слезы. Наверное, просто потому, что в его жизни было не так уж много слез без по-настоящему важной причины.
В его семье, состоящей из его матери и его самого, никто не пытался решить проблемы слезами, а если уж кто-то и плакал, значит, это было остро необходимо. В его банде мальчишки плакали от боли, вытаскивая нож из бедра — и это считалось допустимым. Вполне допустимым. В его школе нытики плакали из-за плохих оценок, изгои из-за побоев, а хорошенькие девочки из-за того, что хорошенькие мальчики предпочитают спать с еще более хорошенькими девочками. Все это, на взгляд Фрэдди, можно было считать проблемами. И то, что это были далекие от него проблемы, странные, непонятные и чужие, не делало их обладателей хуже или слабее. У каждого свой предел, тут ничего не попишешь.
Лоухилл начал резать себя слишком рано, чтобы понять одну простую истину: никто никогда не плачет от боли. Люди плачут, когда боль становится невыносимой. Когда перестает быть болью и становится чем-то принципиально другим, ощущением слишком сильным, страшным и давящим, чтобы его можно было пережить с сухими глазами.
Со временем он понял, что это касается не только боли.
Люди плачут, когда невыносимым кажется счастье, когда гора дел и обязанностей, которую они взвалили на плечи, прижимает к земле, когда путь, по которому они шли годами, приводит к заложенному кирпичами тупику. Люди плачут, когда ощущений слишком много. И тогда уже становится не важным, хорошие эти ощущения или плохие. Они просто слишком.
Слишком.

В жизни самого Фрэдди давно уже не было места слезам. Давно уже не было места ничему, что было бы для него слишком. Когда ничего не чувствуешь, ничто не может по-настоящему ранить.
Когда ты разбит на осколки, на тысячу мельчайших деталей, ничто уже не может тебя сломать.
Другое дело, что собрать — тоже ничто не может.
Точнее — не хочет.
Фрэдди забыл как это — чувствовать остро, чувствовать ярко. Как это — наслаждаться ощущениями, которые дарит тебе мир. Да и чем ему было наслаждать сейчас? Обществом Лилит? Ощущениями от ее прикосновений к коже?
Бинты ложились на свежие раны, белыми полосами по не загорелой коже. Лилит не колола ему обезболивающее и он не мог вспомнить, смазывала ли она чем-то подобны порезы, но боли не чувствовал. Точнее, не чувствовал ее достаточно ярко, достаточно остро.
Достаточно для того, чтобы обращать на нее внимание.
В конце-концов, он пережил за последние дни, недели и месяцы столько боли, что еще немного боли не имело никакого значения.

Лоухилл отследил, что что-то не так, слишком поздно. Забылся, качаясь на волнах собственного нереализованного беспамятства, убаюканный умелыми руками Лилит. Как будто перевязки — это что-то действительно убаюкивающее и успокаивающее.
Впрочем, когда тебя давно никто не касался, кроме лезвия ножа, пожалуй, так и есть.
А потом что-то в движениях Лилит изменилось. Нет, ее действия не стали менее ровными и уверенными, скорее они стали слишком ровными и уверенными. Как будто она накладывала повязки механически, как их накладывают хорошие студенты на манекен или слишком опытные врачи, когда их мысли заняты чем-то другим.
А мысли Лилит явно были заняты чем-то другим.
Как будто есть что-то интересное в том, чтобы думать о куске плоти, превратившем себя в кашу из крови и лоскутов кожи, едва прикрывающих мясо.

Фрэдди не увидел, скорее почувствовал вышколенной интуицией полицейского, что что-то не так.
Все было не так.
Красивое лицо Лилит изменилось, показалось восковой маской. Четко пролегли тени под блестящими, слишком яркими глазами, остро прорезались скулы и линия носа, в углах ярких  губ пролегли болезненные складки, делая лицо старше и печальнее. Лоухилл видел очень четко, как у Лилит расфокусировался взгляд, как будто она была на грани обморока. А потом женщина подалась назад, едва удержав равновесие, и если бы сам Фрэдди не был искалеченным перебинтованным куском мяса, он точно бы дернулся, чтобы ее подхватить. Он и дернулся, но сил на то, чтобы быстро сесть и что-нибудь сделать у него не было. Вообще ни на что не было сил — все ушли вместе с кровью.
— Эй, Лилит, — голос предательски дрогнул и Фрэдди с почти физическим недоумением поймал себя на том, что ему не все равно.
Не только потому, что она впряглась за него, притащила его сюда, не дала пить и занялась его перевязкой. Просто она была сильная и настоящая — и сейчас давала увидеть в себе и то, и другое.
И настоящего было больше.
— Все...
Ничего не в порядке. Абсолютно ничего нихрена не в порядке.
Это было очевидно и так.

Лилит говорила, как одержимая, как завороженная каким-то странным несуществующим колдовством.
Как человек, которому очень больно и который впервые в жизни говорит о своей боли.
— Ты и никто из вас - ничего не знаете о моей с...силе, — Фрэдди успел увидеть, как по щеке мисс Снейк катится слеза и почувствовал короткий приступ стыда. Потому что он действительно был из тех, кто ничего не знал о ее силе.
Не мог знать, но сейчас это не имело значения.
Положа руку на сердце, он ничего не знал и о Лилит. Она всегда была, но была где-то рядом, за фокусом его восприятия. Потому что в фокусе всегда была Адель. А Лилит… Лучшая подруга Адель, предательница, что там еще?..
Сейчас, впервые в жизни, Фрэдди видел Лилит Снейк в фокусе, видел ее саму, а не истории о ней, не ее искаженный призмой восприятия Адель кривой и изменчивый портрет.
Он совсем не был уверен, что готов видеть ее такой. Что готов узнать ее такой.
Что готов узнавать ее вообще.
— Обо мне. Но… самое обидное, что никто и не рвется узнать. Иногда мне кажется, что моему сыну об этой жизни и обо мне… понятно намного больше, чем. Всем. Тебе. Ему. Вам. Вы как худо-о-ожники от слова худо. Рисовать не умеют, а в… к...карандашных набросках я сильная, смелая, грудью бросаюсь на амбразуры, распевая марсельезу. То Жанна Д… ну та, которая сгорела. Та, которая сгорела.
Фрэдди мог бы сказать ей, что она сильная и в жизни. Что, на самом деле, он не знает никого такого же сильного, как она. Потому что она всегда была светочем, маяком, светом в конце туннеля, костром в темноте — для Адель. Наверное, чем-то подобным она была для своего мужа и своего ребенка. Просто не могла не быть.
Потому что горящий в ней огонь сжигал в первую очередь ее саму.
— Лилит, — позвал Фрэдди осторожно, еще не зная, что скажет ей.
Не потребовалось ничего говорить, потому что Лилит не нужны были его слова. Наверное, ей даже не нужно было его присутствие. Или нет?
Лилит Снейк плакала в пустой холодной квартире Лоухиллов, пропитанной запахом крови и алкоголя, как плачут святые на развалинах храмов. Плачут не о святых местах или мертвых богах, а о том, что не знают, куда им дальше идти и вовсе не уверены, что все это время шли в правильном направлении.

Медленно, потому что тело не слушалось, было ватным и чужим из-за потери крови, Альфред Лоухилл сел на ковре. Воздух в комнате казался влажным и спертым, наполненным разложением, как в склепе. Захотелось открыть окна или выйти на воздух, желательно вытащив туда же Лилит Снейк.
И то, и другое было пока что затруднительно: Фрэдди не был уверен, что способен вытащить хоть куда-то даже себя. Даже не был уверен, что сможет встать на ноги.
Вместо этого он пододвинулся к Лилит вплотную, благо, они все еще сидели на одном ковре, и осторожно обнял женщину за плечи.
Вспомнилось, как он обнимал Адель в больнице целую вечность назад. У Адель не было силы Лилит, Адель была исковерканной, измученной, искалеченной. Ножки ее больничной койки попирали развалины ее будущего, ее храм был разрушен, ее религия втоптана в грязь глупой ошибкой, ее мечты, надежды и стремления были погребены под толстым слоем гипса, раздроблены на осколки спицами в колене, уничтожены приговором врачей. Но Адель можно было сказать: «я останусь с тобой насовсем, что бы ни случилось». Адель можно было сказать: «теперь я буду сильным за нас двоих».
С Лилит это бы не сработало. Не сработало никогда.
Не перед ним она должна была плакать. Не перед брошенным мужем брошенной подруги.
Она не должна была плакать ни перед кем вообще — и это разламывало на ее на части.

— Все вокруг видят в тебе то, что хотят увидеть, — негромко озвучил Фрэдди прописную истину. — То, чего не хватает им самим. Как я, например. Чтобы вспомнить все дни, когда я ревновал Адель к тебе, не хватит суток.
Лоухилл обнял Лилит увереннее, привлекая к себе. Он не мог сказать, что она нравится ему как женщина — но она определенно нравилась ему как человек, которого он никогда не знал.
Которого впервые в жизни захотел узнать.
— Я был не прав, — тяжело уронил Фрэдди. Договорил медленно, подбирая слова. — Ты была для меня не человеком, а символом. Огнем, за которым шла Адель. Я завидовал этому огню, потому что мне было до тебя далеко. Но я никогда не удосуживался подумать, что там, за этим огнем. Какая ты за всем тем светом, который мы видим.
Какая ты настоящая.
Альфред взял Лилит за плечи, чуть отстраняя от себя, чтобы посмотреть женщине в лицо.
— Я знаю, тебе хочется рассказать кому-то о себе. Рассказать хоть что-нибудь — или все сразу,— он помолчал, думая, что совершает, возможно, самую большую ошибку в своей жизни. А потом все-таки договорил. — Так расскажи мне.