Наркотики... наркотики всех рано или поздно, если не сводят в могилу, то в круг тринадцати точно сводят. Себастьян не имел представления – почему их всегда тринадцать. Одиннадцать человек и двое этих. Нелюдей. Иногда ему казалось, что они нездоровы гораздо больше чем все те, кто сидят в кругу. Иногда ему хотелось сомкнуть пальцы у каждого из них на шее. Иногда он смотрел на тени этих людей и ему было их жаль. Они всегда вели группу вдвоем – психолог и нарколог, психолог и психиатр. Два психолога. Всегда вдвоем. Он отдыхал здесь уже второй месяц, а группы все не менялись. И тени не менялись. Сегодня в родные пенаты вернулось два запойных алкоголика. Их выпустили недели три назад – Себастьян плохо помнил тот период – по большей части он лежал в лихорадке у окна и ощущал только тянущиеся ремни на руках. Ему предложили варианты – одним из них был перевод на метадон. Обычно так лечили героинщиков – это он узнал позже, но у него была реактивно возникшая и очень сильная химическая зависимость к опиатам. Смешно.
Себастьян выбирал кокаин за то, что он не провоцирует физиологической зависимости – только сильную, очень сильную психологическую и поведенческую. Нет, безусловно, если долго и качественно, ежедневно вдыхать белый порошок, у тебя не только перегородка в носу покроется ровным, тонким и нелицеприятный слоем рваной эпителиальной ткани, но и полягут все, как один дофаминовые рецепторы, но... у Снейка был не такой уж и серьезный срок.
На первый взгляд.
А на второй гены сыграли с ним злую шутку – прекрасный метаболизм и сверхадаптация сделали из него наркомана меньше чем за полгода.
И Себастьян Снейк был этому нежданно и сильно рад. Он был невероятно рад тому факту, что корчится у стенки ему приходилось от того, что горели внутренности, что он рвался швырять в людей пластиковую посуду – другой не было – от того, что его переполняла ненависть к врачам, а не потому, что его жена...
Не вспоминать.... танцевала с другим.
Прошло уже больше четырех? Пяти? Шести? Сколько недель минуло с того вечера, как он ушел, собрав небольшой чемодан и появился у стен закрытого – и частного – наркологического диспансера.
Строение было далеко за городом, Томас получил от него то, что хотел, Драго он уже подвел так, что дальше некуда, за последнюю встречу с Ригель ему все еще было стыдно вспоминать, а Лилит... а про Лилит он думать не хотел.
Он хотел вышвырнуть все ее вещи вон – но собрал свои.
Он хотел сорвать горло, ругаясь с ней – по предпочел в беспамятстве орать на медперсонал.
Он хотел разбить все стекла в баре Проциона – но мог только бросаться на решетки в клинике.
Он хотел залить ацетоном физиономию Статуара – но из химических веществ под рукой была только хлорка – ею тщательно обрабатывали санузлы.
Но прошло уже – сколько? – недель, и желания поутихли. Себастьян в очередной раз дремал в ожидании начала групповой терапии, краем уха слушая сплетни про очередную белую горячку у местных постояльцев и нового поступившего.
Первые его не особо удивляли – вся драма этого места, в том, что только единицы сюда не возвращаются. Снейк не представлял, как можно здесь работать – ты только отмыл от грязи и тошнотворного запаха очередного клиента, как через пару часов его везут обратно – накаченного спиртом по самую макушку. Эти люди не понимают, что это убьет их печень – уже убило, что это разрушит их семью - уже разрушило, искалечит жизнь, что оно там еще сделает? Им даже не плевать – они больны и больны неизлечимо – почти всегда неизлечимо. Человека же не судят, если у него нет ноги. Даже, если он опустил руки и живет на пенсию. Ему же не говорят – вон, есть паралимпийцы.
Так почему же к алкоголикам такое пренебрежение?
Себастьян Снейк отвечал на этот вопрос просто – воля. Он не уважал людей, которым недоставало силы воли, и которые не были способны подняться с колен, когда их на эти колени поставили.
Он не смог бы здесь работать не потому, что здесь черная замкнутая спираль, уходящая все глубже на дно.
Он испытывал отвращение потому, что не уважал этих людей – тех, что раз за разом возвращались – тех, что сейчас сидели с ним в одном кругу – и еще час будут сидеть. Тех,  что за те два месяца, что он здесь, уже успели сорваться – каждый, хоть раз.
Снейк отказался от антидепресантов – хотя знал, что дофаминовый обмен так можно восстановить быстрее. Но он не был болен – он был слаб. Он расстрелял свою нервную систему из большого пушечного ядра, и заплатками ее не заклеишь. Он восстанавливал ее сам – он должен был. Иначе, он бы не смог вернуться к Лилит. Никак не мог.
Никак.
Никогда.
- Да, блат у него – точно тебе говорю – так, под капельницей полежать приехал, или от подельников скрывается.
- Да у него синяки под глазами – с луну.
- Ты луну видел? Она светится.
- Вот и они светятся.
И гогот. Себастьян потер глаза и в очередной раз проклял свою жизнь. Даже в хорошей клинике бывают идиоты.
Впрочем, идиоты бывают везде.
Группа ждала одного единственного новенького – никто не мог пройти мимо терапии в этом террариуме. Себастьян выжидательно уставился на дверь.
Раньше встанешь – раньше выйдешь.
Его все еще мучила жажда, постоянно бросало в пот, а перепады настроения стали нормой.
И нельзя было отвлечься – потому что едва он переставал напряженно себя контролировать, как перед глазами вставала вытянутая в струнку Лилит, которую целует его дилер.
Себастьян сверлил взглядом дверь. В нем копилась ярость. Он уже говорил, что ненавидит свою жизнь?

Себастьян и представить не мог сколько злости может концентрироваться в одном единственном слове. Нейтральном, похожем на ласковое поглаживание в одном случае и на хлесткую пощечину во втором. Сегодня совершенно не авторское "Привет" было разбавлено алкогольной синюшностью, ненавистью и металлическим скрежетом двери. Снейку больше казалось, что это гильотина сомкнулась на его и без того многострадальном горле. Сколько он знает, моментально мелькнуло в голове. Нет, самое страшное, что он узнает. И что он с полученной информацией будет делать. Себастьян с ненавистью посмотрел на стул напротив. В этой группе знали, что садиться напротив Снейка чревато. Он крайне не любил эту общественную доктрину и предпочитал молча окидывать презрительным взглядом группу, иногда выдавая свои беспрецедентно ценные замечания. Безусловно, последнее нельзя не счесть преднамеренным унижением, и в ответ на подобные выпады начиналась грызня. Себастьян не был глуп - он только никак не хотел делиться.
Делиться. Это слово отдавало гнилым, чуть сладковатым душком.
Расскажите, что вас волнует, расскажите о наболевшем, поделитесь с группой. Пусть группа поймет и простит.
Чушь. Не поймет и простит, а заклюет.
Себастьяну было что сказать, но никак не тем, кто сидел сейчас в этом круге. И никому другому, собственно.
У Себастьяна Снейка были очень большие проблемы с доверием. Собственно, это было одной из главных причин его сюда попадания.

Себастьян ненавидел Лилит.
Она променяла его на другого. Снова. Она закрывала глаза, и пользуясь тем, что Снейк отвечал ей взаимностью, под этими закрытыми глазами, предавала. Ее дружок медленно уничтожал наркотиками, а она тем временем, мило улыбалась на кухне.
Себастьян ненавидел Лилит...
Но она имела на это право. Не на ненависть, на предательство. Снейк не был тем человеком, кто мог что-то требовать для себя. Только не после того, что он натворил.
Себастьян ненавидел Лилит?...
Да кому он врет? Он прекрасно ее понимает.  Ее невозможно ненавидеть.
Себастьян ненавидел Томаса.
Можно пропустить три предыдущих пункта и сразу поставить вопросительный знак. Певерелл добивался своей цели. Делал это последовательно, продуктивно и вкладывается всей душой. Он сам позволил себя использовать.
Себастьян ненавидел Уайта.
Этого вообще не за что. Раздолбай и повеса. Мозгов - ноль, и те идут на удовлетворение примитивных потребностей.

И тем не менее, Себастьян ненавидел. Жарко, яростно, неистово. Он готов растерзать всех их на мелкие кусочки, он готов мелко гадить, к примеру, бесшумно исчезать из дома. Лилит волнуется, он знает, что она волнуется. Пусть волнуется. Бесшумно исчезать из лаборатории. Только Певерелл не будет волноваться. Он будет торжествовать.
Себастьян внутренне горел. Он готов был рвать и метать. А вместо этого сидел в этой юдоли печали и вяло почитывал Гюго и Сартра. Гюго потому что нет большей муки, чем читать немецких классиков. Сартра, чтобы напомнить самому себе молодость. Но не Джека же Лондона ему читать, увольте. До дамских романов он еще не опустился, а О'Генри был слишком весел. Самоистязанием это не назовешь.
В здании был спортзал, но Себастьян не верил в то, что физическая нагрузка может помочь. Он предпочитал сам черпать силы из той черной дыры, которая создавала ощущение пожара в крови, а по сути выжигала все до костей.
Снейк практически не мог думать, практически не мог есть, не мог спать, не мог ничем заниматься. Складывалось ощущение, что у него малярия или чесотка. Все тело зудело, его бросало то в жар, то в холод, и нельзя было понять, отчего его ломает.
На самом деле, все просто. Себастьян ненавидел только себя.
Себастьян Снейк стал злобным, язвительным существом, обреченным на одиночество. Он стал тем, кем должен был стать еще пятнадцать лет назад. Все встало на круги своя. И навязчивый, издевательский привет из прошлого не добавил ему хорошего настроения.
- Давайте поприветствуем нашего нового участника. Здравствуйте, Френк.  Присаживайтесь, - руководитель группы указал на стул, единственный свободный стул, напротив Снейка. - Представьтесь, и скажите пару слов о себе.
- О да, - Себастьян закатил глаза. - Давайте послушаем очередную слезливую историю от безвольной обезьяны, не способной удержать себя в руках, свой член в штанах, или семью в целости. Вперед, ждем с нетерпением.

"Мы видим людей, которые еще живы, хотя у них нет головы; мы видим солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни; они ковыляют на свих обрубках с торчащими осколками костей до ближайшей воронки; один ефрейтор ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые ноги; другой идет на перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающиеся кишки; мы видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы подбираем солдата, который в течение двух часов зажимал зубами артерию на своей руке, чтобы не истечь кровью".
Э. М. Ремарк

Альфред стоял столбом посреди комнаты, и это не приносило ему мира. Это не приносило никакой пользы – никому, ни самому Альфреду, ни его будущему, ни какому-либо будущему. Это было вызывающе – настолько, что все в комнате уставились на возмутителя спокойствия. Себастьян не думал, что это добавило ему уверенности. Эти люди... они вообще никому уверенности не добавляли. Это были отбросы общества – те самые, которым только и нужно, что получить вожделенную иглу в вену, дозу, маленькую каплю жидкого удовольствия. Волшебное зелье, которое прогоняет боль и болезнь, которое обещает удачу, которое заставляет чувствовать. Которое притупляет собственное ничтожество, которое заставляет несуществующее сердце трепетать. Смешно.
Себастьян насмешливо смотрел на нового клоуна в цирке. Давай, паяц, падай замертво от смеха над своей разбитой жизнью, потому что твою историю не склеить – ее осколки слишком далеко улетели. Или стерлись в пыль. Только самое страшное не это, Лоухилл. Самое страшное – что эта грязная пыль и есть твоя история. Как тебе такой поворот? Как ты посмотришь на то, что твоя семья есть – все еще есть, только о тебе она и знать не хочет, что она хочет думать, что тебя нет? Как тебе мысль о том, что твоя история не закончилась – и не закончится, даже если однажды табельное оружие промажет и пуля окажется ровно промеж твоих бровей. И не закончится, если ты случайно шагнешь с крыши в пропасть, или с моста в водную пучину. Что ты скажешь, на то, что твоя история может быть вечностью? Что сказки – это не ад с его сковородами, а гниение. Или даже не так, что ты будешь чувствовать каждое мгновение разложения твоего тела? Что ты будешь раз за разом гореть в агонии, ощущая, как распадается каждая клетка твоего тела. И это будет для тебя бесконечно. Потому что смерти – нет. Что, если ученые всего мира ошибались в другом? Что они наоборот надеялись на то, что с остановкой дыхания заканчивается история? Что, если это не так?
И еще вот что, Лоухилл – твоя история не закончится, даже если ты все же сможешь умереть. Потому что разбитая любовь не заканчивается.
Альфред дошел до дна за семь лет. Снейку хватило семи месяцев. И он не сможет ответить на вопрос, кто из них сильнее.
Адель? Лилит?
Психостимуляторы?
Себастьян проиграет в этой простой игре все свои сбережения. И еще останется должен. Он не знает ответа.
И он тоже не может держать себя в руках.
Если вы когда-то думали о том, как заставить человека себя ненавидеть, вы можете решить этот вопрос одним мановением руки – просто дайте ему немного одиночества и повод сомневаться в окружающих.
Если вы когда-то думали, как заставить человека убивать, то рецепт тот же.
Тот же рецепт для самоубийств, агрессии, для попадания под трибунал, для мести, геноцида, войн, дезертирства, для лжи, порока и измен.
Если человек подходящий – то рецепт универсален.
Если вас тут два таких человека...
Себастьян Снейк вот уже много месяцев не может держать себя в руках. Он бросился с кулаками на Томаса Певерлла – на человека, для которого грубая сила – это скорее слабость. Он впивался ногтями в ладони, потому что внутри бушевала не буря – и даже не ураган. Внутри был штиль. И не было другого желания, как этот штиль убрать. Навсегда. Навеки, до конца времен. Нет большей трагедии для моряка, чем штиль. Нет большей трагедии для человека, чем тишина. Себастьян устал жить в тишине. И он готов был воспользоваться чужой трагедией.
Кулак с размаха прилетел ему в челюсть. Себастьян оскалился. Давно он не чувствовал чужие руки так близко к своим губам. Руки Лилит не считались. Они были родными. А дрался он последний раз за нее. Больше пятнадцати лет назад. Он дрался на смерть – и выиграл. Сейчас выиграть было нельзя – потому что нечего. Можно было только больше проиграть.
Какая, к чертям, разница? Плевать.
- Тебе повезло, что я тоже.
Снейк среагировал так быстро, как смог – с его историей болезни и слабостью размером с город. Альфред наклонил корпус вперед, чтобы ударить, и это было его большой ошибкой – или желанием, если он хотел, чтобы лицо ему разбили в кровь. Себастьян подогнул колено к себе, и пнул Лоухилла по бедрам, целясь вправо, по диагонали, чтобы этот алкоголик не вздумал рухнуть на него – он хотел, чтобы лопатки, затянутые хлопковой тканью, ныли от соприкосновения с жестким полом. Снейк действительно хотел избить Альфреда до полусмерти. Он хотел, чтобы тот до крови закусывал губы и силился не стонать. Он хотел выместить на нем всю злость, что накопилась за все эти бесконечные недели. Он хотел, чтобы...
Он поднимается со стула одним рывком. Он хочет продолжить драку.
Пока руки не связаны.
Кулак Себастьяна ответным ходом врезается в чужую челюсть. Раунд первый. Начали...

- Бей его, бей, - улюлюкала группа.
- Давай, хуком справа, - кричал мужчина с мутным взглядом, мешками под глазами и обвислыми щеками.
- Давай, кончи этого высокомерного м…лу, - поддерживал сосед с лихорадочно трясущимися руками.
За три места от него на стуле, обняв себя, раскачивалась женщина. Грязные волосы собраны в хвост, по щекам бегут слезы.
Рядом с ней, женщина постарше – глаза ярко подведены черным, дряблая кожа, на вид –учительница старших классов, поджала губы и скрестила руки на груди.
Один из ведущих вскочил на ноги и бросился к двери – звать санитаров.
Вторая – женщина психиатр – тщетно пыталась навести порядок.
Изолятор был не за горами. Терять Себастьяну было уже нечего.
Эта драка была не данью ненависти – ему не за что было ненавидеть Фреда Лоухилл. Разве что его супругу. Эта драка была данью боли.
Себастьян не был слабым человеком, но он себя таковым считал. И еще – Себастьян Снейк совершенно не умел драться. А вот Фред, видимо, умел. Не зря ел хлеб своей полицейской шарашке. Снизу прилетел удар по лодыжке. Снейк пошатнулся, но устоял – это дало время противнику, чтобы встать на ноги. Серьезно? Противнику? Противником была зависимость – Лоухилл был только будущим партнером по изолятору. Карцеру. Одиночеству. Какая разница, где коротать свое одиночество? И с кем. Если это не Лилит – то какая разница?

Снейк почувствовал тот самый азарт, то самое бешенство. Самое страшное – это плыть в болоте тлена и безволия. Без шанса исправить ошибку, без возможности повлиять на ситуацию, без надежды вернуть то, что было дорого. Вернее, у Снейка никогда и не было такой надежды – напротив, он считал, что ему несказанно повезло встретить ту, которая любила его вопреки. И он ждал, день за днем ждал, когда это все рухнет в пропасть – туда, где оно и должно было пылиться, пока старый завхоз в очках с толстыми стеклами и фонариком в руке не сдаст его в утиль. Впрочем, Себастьян справился и сам – сдал себя в утиль.
Моветон.
Бывает ли больно сломанным игрушкам? Снейк считал, что те не могут чувствовать.
А вот сломанным людям, как оказалось, бывает больно просто нестерпимо.
Смешно.
Или не так – людям со сломанными жизнями. С неполадками в функционировании. Это как налить детского питания в чашку вместо молока. Или в кофе вместо перца добавить соды.
Или увидеть, как реакция, вместо того, чтобы течь, оседает пенистым осадком на дне.
Сломанный чай.
Сломанное кофе.
Сломанная реакция.
Себастьян Снейк. Только без жалости, прошу.
Сколько нужно докторов наук, чтобы закрутить лампочку?
А сколько чтобы ее разбить?
Не зря, видимо, Себастьяну дали докторскую – он только разбивать и может. Лампочки, колени, чужие скулы.
У него было еще несколько минут – у них было несколько минут – пока не прибегут санитары.
Лодыжка горела, от удара в бок Снейк задыхался. Или он задыхался без Лилит – какая разница. Себастьян криво усмехнулся и засветил кулаком Френку в нос. Послышался приятный хруст. Снейк не стал ждать – он набросился на нег, намереваясь сбить с ног и рухнуть сверху. Он прекрасно понимал, что если они будут кататься по полу, разнять их будет сложнее.

Избить или быть избитым?
На самом деле, перед Себастьяном Снейком крайне редко стоял этот вопрос. Намного чаще перед ним стоял вопрос «сбежать или вылить на противника ведро синильной кислоты?».
Снейк не умел и не любил драться.
Его отец любил — он не знал другого языка, кроме как язык оплеух и затрещин — или просто знал, что его никто по-другому не поймет.
Его одноклассники любили — или просто так нелепо пытались самоутвердиться за чужой счет. Или выплеснуть волны своей собственной агрессивности.
Его однокурсники любили — эта любовь стоила ему шрамов от ожогов по всему телу и долгого панического страха языков пламени.
Не стоило это вспоминать — на самом деле, плата за ту кровь была Лилит. Или, она скорее была выигрышем.
Наградой?
Победой?
Избить или быть избитым?
Себастьян никогда не любил и не ценил собственное тело. Он никогда не стоял с задумчивым видом у полок с кремами и даже на уродливые шрамы внимания не обращал. Он и без них был достаточно некрасив, а в эстетику уродства он не верил. Поэтому и насилие над телом для него было ничем. Смешно. Смешливые институтки теряли себя и кутались в бесформенные пончо, после одной только попытки насилия, а он только брезгливо смотрел на своих потенциальных обидчиков. Что такое струйки крови из носа, когда Она проходит мимо, не глядя? Что такое гематомы и синяки во всю грудь, когда живот сводит от голода? Что такое фингалы под глазом, когда ты опять сарказмом залил последнюю надежду. А потом еще смехом поджег ее пепел.
Избить или быть избитым?
Себастьян не любил боль, не превозносил ее, не ставил во главу угла, но и не был равнодушен. Он просто не придавал ей должного значения. Болит зуб — бывает. Не перевелись еще врачи на этом свете.
Что делать, когда ноет совесть, о наличии которой он не знал?
Что делать, когда зудит у сердца порушенная жизнь?
Когда перехватывает дыханье?
Когда ломает от невозможности получить дозу?
Когда перед глазами стоит картинка — его сын на операционном столе? Сверкнувший железом чип, вживленный в запястье.
Как там было? Избить или быть избитым?
Можно второе. И заверните еще одну порцию — с собой.
Альфред Лоухилл был копом в прошлом. Он-то должен иметь прекрасный опыт полевых драк, а не только логику физиологии и потенциальных ответов вестибулярного аппарата. Единственное, что Снейк в свои почти сорок, делать еще не разучился — это считать.
Раз.
Его кулак с хрустом встречается в носом Фреда. Он тоже хочет быть избитым, да? Кто выиграет эту гонку? Гонку на вымирание.
Два.
Костяшки пальцев взрываются резкой болью. Тут же начинают гореть и ныть. Особенно те, что в центре.
Три.
Тело под ним начинает шевелиться. Нога Фреда упирается в живот. Мертвый захват — из него уже не выбраться. Себастьян все еще пытается достать до живого места на теле под ним — он молотит руками, что есть сил. Нет, не отпустить — а вернуть часть того кредита, что сейчас ему будет выдан.
Четыре.
Его насильно переворачивают на спину и он больно стукается лопатками о пол. Кажется, сегодня что-то такое уже было. Кажется, я даже вставал. Или нет? Колено все еще упирается Снейку в живот, и он сгибается пополам — больно и не хватает воздуха. Ноги уже доблестно покоятся на полу, а голова подлетает на пару сантиметров — рефлекторная попытка уйти от непроизвольного удара.
Избить или быть избитым?
Пять.
Вместо этого его лицо встречается со сжатым кулаком Альфреда.
Шесть, семь, восемь, девять, десять.
Не раз встречается.
В голове мелькает старая картинка — осклабившийся в улыбке рот, зубы в крови. Тогда ему было за что драться.
Сейчас он дерется потому что. Не то, чтобы он действительно дерется…
Левая рука хватает Фреда за рубашку и притягивает ближе. Правая врезается в скулу.
Одиннадцать.
Над ними раздается шум — прибежали санитары.
Интересно, он успел досчитать?
И еще, интересно, а им удасться потрепаться через стену? 
Про избить или быть избитым больше не интересно. Себастьян перестал видеть разницу. Для этого одиннадцать хватило.

- Хорошо дерёшься, - бросил Фред. Себастьян осклабился. Он знал, что дерётся не хорошо. Он просто умел играть грязно. Этому он за годы учебы научился в совершенстве. Фред огрызался с медперсоналом. Себастьян с любопытством за этим наблюдал, как за крысиным поведением в лаборатории. Он вёл себя как крайне любопытный экземпляр. Напоминает разбойника перед висилицей. Когда Надежды уже больше нет, но жажда противления не угасла. Себастьян был другим. Его ещё ни разу не вешали.
А проигрывать он умел прекрасно, пусть и топтать свою гордость тяжелыми ботинками не желал. Поэтому он обычно уходил со сцены с высоко поднятой головой. Обычно. Но сейчас ему стыдно было поднимать голову. Поэтому он просто наблюдал за происходящим. И наблюдать было неприятно. Неприятно было чувствовать, что тебя волокут по коридору, раздевают, обтирают от крови, перевязывают и привязывают к кровати. Неприятно было понимать, что ты практически превратился в овощ. Неприятно было ощущать грубые руки санитаров на твоём теле, робу и жесткие простыни. Неприятно было смотреть на рассеченное порезами тело Фреда. Неприятно было думать, что он один из них.
Растоптано. Все, что было дорого, все, что было ценно. Все, что он собирал с таким трудом, в последний год рассыпалось на миллионы кусочков, растеклось лужицей по асфальту. Больше не было причин разлеплять по утрам глаза. А во рту стабильно стоял мерзкий соленый привкус. Постоянно хотелось пить, желудок прилип к позвоночнику от голода, потому как есть он не мог. Не мог запихнуть в себя и кусочка. В горле стоял ком. Глаза бегали. Он так паршиво себя со школьной скамьи не чувствовал. Говорить не хотелось. Слушать не хотелось. Читать не хотелось. Карцер был идеальным вариантом. Темно, тихо, кормят по часам. Можно лежать без движения, тупо пялясь в потолок. Можно не думать о будущем. Потому что не виделось ему будущее. Совсем не виделось. Вернее, не так. Не хотелось ему такого будущего. Он не видел никаких перспектив, он не хотел каждый день смотреть на эти лицемерные лица. Он не мог понять, зачем вообще коптит эту чёртову землю. Он больше не мог. Он устал. Он хотел разрушить подчистую всю эту больницу, но у него не было на это сил. Себастьян откинулся на подушку. А что бы было, если бы Лилит впала в глубокий запой? Если бы это она опустила руки - он бы заметил? Заметил бы - на контрасте. Так почему же она не видела? Была влюблена в другого? Себастьян не хотел в это верить. Это вполне могло быть порождением его больной фантазии. Лилит бы сказала - она не стала бы врать. Ведь так же, так?
Приступ к жалости к себе прошёл, и теперь начала давить тишина. Самое мерзкое во всем этом было то, что состояние изменилось, а ситуация нет. Вот такой фортель. Играй, паяц, твоё место на сцене сейчас. Твоя реплика. Себастьян обратил внимание на Альфреда.
Разбитый нос, гематома на животе и пара синяков. Не такой уж и большой урон. Но Френк вырубился на руках у санитара. Удивленный внимательный взгляд тогда отметил, что вся майка была в крови. Откуда? Откуда действительно порезы? Себастьян напряг память. Санитары протащили их до карцера по коридору. Никаких колющих и режущих. Второй карцер был занят, и поэтому их посадили в один. Положили в один. Радикальные методы, ничего не скажешь. Снейк насмешливо наблюдал за бурчащими санитарами. Это он помнил. Он ещё подумал, что у них адовая работа. Прибирать каждый день за алкоголиками и наркоманами. Кажется, он об этом уже когда-то думал. Неблагодарная это работа. Хотя, не ему сейчас говорить о благодарности. Конечности стягивали кожаные ремни.
Себастьян чувствовал себя как никогда реально именно сейчас. Попал он сюда не из чистых побуждений, не из-за мук совести. Его сюда прямым текстом направил бывший шеф. И он послушно пошёл. А кто бы не пошёл, увидев, как твоя жена целуется с другим. Смешно. Его спасает от зависимости человек, который своими действиями его к этому же и подтолкнул. И который достаточно умён для того, чтобы вытащить. Приятно было осознавать, что он не одноразовый товар. И неприятно было понимать, что только это и приятно. Какая ирония. Сейчас приятные воспоминания у него связаны только с Томасом. А о Лилит он даже думать не может. Песни о любви не модны в наркологии. Вон, у Фреда тоже была песня о любви. Алиса бросила его сколько лет назад? Десять? А тело до сих пор в свежих шрамах. Как называется этот феномен, когда люди себя режут? Это было очень далеко от понимания Себастьяна. Хотя... Он сам только что нарвался на драку. Так что это было далеко от его понимания. Но самое жуткое было в том, что это все не помогало. Это как есть жирную пищу после похмелья. Только ещё сильнее тошнит.
Снейк помнил Альфреда ещё совсем молодым мальчишкой. Веселым, задорным, без этого потухшего взгляда. Тогда он смотрел влюблёнными глазами на Адель и не видел ничего вокруг. Неужели теперь он так же смотрит на бутылку водки. Как на спасение. Без триггера было сложно думать, Себастьян слишком устал - до той планки, когда уже не спиться. Снейк лежал и разглядывал потолок. Смешно. Кто бы мог подумать, что истории с Ригель будут повторять друг друга с разницей в двадцать лет. Потерянный ребёнок, растоптанная любовь. Только вот Ригель не знает, и не узнает, где он. Иначе он двумя синяками не отделается.
Жаль, что транквилизаторы на него практически не действуют. Резистентность после ожогов. Сейчас бы неплохо было поспать. А то ощущения, как от мятных конфет. Так же бесполезно и противно.
И тишина. Чёртову тишина - наказание для безвольных. В тишине слишком много вопросов. Как она? Она хоть думает о нем? Вообще, вспоминает? Есть ли шанс, что он увидел что-то не то. Что он просто обманулся? Ведь это возможно, так ведь?
На улице шёл ремонт дороги. Он не слышал, он это знал. Это было слышно из его палаты. Он просто ненавидел этих рабочих. Теперь он бы все отдал, лишь бы услышать. А слышно было только щелчки диодной лампы и стук пальцев по клавиатуре. Медсестра старалась на посту. И больше не звука. Как будто все вымерло.
Только Снейп и его бессонница. И, посреди всего этого пафоса у него совершенно не аристократично зачесался нос. Совершенно не трагично, выбиваясь из колеи. Нос чесался просто невыносимо, но руки были заняты, до подушки нос не доставал. С каждой секундой становилось все хуже и хуже. И Себастьян не мог с этим ничего поделать. Лилит была забыта на время. Наркотики выпали из поля зрения. Остался только нос.
- Эй, Снейк, ты там жив? - послышалось с соседней койки.
Тишина была нарушена. Сегодня он был благодарен Фреду Лоухилл.
- Нос чешется, - пожаловался Снейк. - А так - жив. Сам как? А то у тебя практически триумфальное попадание. Из регистратуры прямо в карцер. Я бы сказал, прямо в яблочко. Итак, что делаешь ты, среди нас, простых смертных наркоманов?

— Жажда в сердцах. Жажда всегда сильнее мудрости.
— Жажда? Жажда чего?
— Жажда большего.
(с) Облачный атлас.

Как думаете, что самого ужасного в наркотической зависимости? Помимо того, что ты не контролируешь себя, собственную жизнь, все твои мысли направлены только на добычу дозы, а жизнь сводится к поискам – от укола до укола. Все эти пункты – то, что наркоманы обычно ищут. Исчезает ответственность, исчезает выбор. Становится не важным то, что имело значение до. Перестает болеть голова о том, что будут дети есть на ужин и как жить без диплома. Перестают нервировать неоплаченные счета и нудные работодатели. Больше нет забот – тебе не нужно стоять в очереди на сдачу анализов в больнице, тебе не нужно ежевечерне мерить давление для успокоения, тебя не уносит от одного напоминания о зубных врачах. Ты не беспокоишься о горящих сроках и о том, сколько жизней поломают твои исследования. Все это Себастьяну было нужно. Тогда.

Ужасна ли ломка? Об этом уже говорилось выше. Когда разбито сердце, когда твоя жена танцует с другим – то, что кости горят огнем и тебя выворачивает наизнанку – только плюс. Плюс, когда тебя рвет, когда ты задыхаешься, когда вокруг тебя словно сжимается пространство – ты опять можешь не думать. Что такое физическая боль, когда ты так долго живешь в аду. Тем более, она проходит. Рано или поздно – проходит. Та боль. Ад остается навсегда.
Ужасно – это следы от уколов. Потому что, когда все проходит – они остаются. И они чешутся. Сначала – это маленькие красные точки на синем фоне. Много маленьких красных точек – потому что Снейк – не профессиональный медбрат. Потом точек становится еще больше, потому что профессиональные медсестры тоже ставят уколы. И все они насилуют одни и те же вены. И синего становится все больше. И оно чешется. И ты расчесываешь. Ты не можешь удержаться – особенно, когда тебя никто не держит.

Потом ты вспоминаешь, что такое воля и держишь себя сам.
Потом начинаешь чесать опять. И так по кругу.
А потом ты оказываешься в карцере и у тебя начинает чесаться нос. Можно ставить жизнь на то, что через минуту начнут чесаться и они. Следы от уколов. Чертова тонкая кожа. Чертовы тонкие вены.
— Ну, от чешущегося носа не умирают, — раздалось с соседней кровати, и Себастьян с трудом сдержал крик. Сосредоточься на словах. Ты сможешь.
— истекающих слюнями имбецилов….
- Я алкоголик….
— Хотя я бы предпочел, конечно, проводить время без элементов садо-мазо.
Что-то сказать. Давай, ты сможешь, Себастьян.
— Я простой смертный алкоголик, но разница небольшая.
Руки чесались просто нестерпимо. Создавалось ощущение, что сотни непримирившихся со своею судьбой мошек жужжат над его предплечьем. И хотят, хотят впиться. Жужжат, впиваются, жужжат, впиваются. Это начало сводить с ума. Себастьян попытался потереться руками о простыни. Вышло посредственно.
— …жизнь по осколкам. По кусочкам, как мозаику, — снова донеслось с соседней кровати и Снейк услышал изменившуюся интонацию. Он заставил себя перевести внимание на слух. Давай, ты сможешь. Это так и работает.
— …. немного фальшивая …. Некрепкая …., - это слово, эта фраза, эта исповедь… она вдруг стала такой понятной, что руки неожиданно отошли на второй план.
- ты собираешь ее, собираешь, и вот вроде бы все хорошо. Ты живой, ты живешь… а в один нихрена не прекрасный понедельник просыпаешься на полу, пьяный и в крови, и вся твоя так старательно выстроенная жизнь летит в тартарары.

Альфред замолчал. Не взял паузу – замолчал. И в карцере тут же стало слишком тихо. Никаких жужжащих мошек, никакой капающей воды. Слишком тихо.
Нужен был ответ.
Ригель когда-то говорила, что разговоры помогают. Она этим на жизнь зарабатывала. Слова подкатились слишком близко. Обычно он не говорил. Никогда не говорил. Сейчас ответ стал жизненно необходим. Пусть это будет как те мошки – их как будто бы нет. И разговора тоже нет. И не было.
- Да, - Себастьян лежал, уставившись в потолок и понимал. Это было ужасно – он прекрасно понимал этого человека. – Жизнь очень просто послать в тартарары, - он задумчиво прикинул, сколько людей вот так смотрели в этот потолок. Сотни? Тысячи? Один? – Особенно, если долго и упорно этим заниматься. Это не происходит в одну секунду – никогда не происходит. Для того, чтобы изготовить фальшивку нужно очень хорошо изучить оригинал. И вот тогда – тогда ты уже понимаешь, что китайская сборка – это не пустые слова. Я, - он сглотнул. Говорить было сложно. Как будто он слишком давно этим не занимался. – Я разрушал все долгие годы – строил, и подтачивал. Знаешь? Когда ставишь сваи и подпиливаешь столбы – чтобы они рухнули в нужный момент. При взрывах так делают. Когда–то мое везение должно было закончиться. Почему бы и не так.
Ему, видимо, на роду было написано раз за разом уничтожать их с Лилит отношения, а потом раз за разом их строить заново.
- Я… не смог справиться с последствиями своих действий – вот так-то. Так что я очень хорошо понимаю метафору про мозаику. Когда ты строишь детскую горку, а получается атомная бомба – это ошибка. А когда ты строишь атомную бомбу и получается атомная бомба – это статья, - тут больше бы подошло непреднамеренно и умышленно, поправил внутренний педант. Себастьян не обратил на него внимания. - Только твой личный моральный червь во втором случае будет выгрызать из тебя куски плоти живьем. В первом же ты только узнаешь, что до локтей при должной тренировке вполне можно достать. Но даже исправленные ошибки с огромной тягой толкают тебя ближе к забвению. Это как хотеть сделать что-то, нагородить лишнего, попасться на этом, и, справляя ошибки увязнуть по самые брови. Как болото, - руки почти совсем перестали чесаться. - Так что я начал принимать до того, как окончательно разрушил свою жизнь. В любом случае, история за историю и добро пожаловать в клуб.

Себастьян глубоко вздохнул. Кажется, он дышал так глубоко первый раз с того момента, как два больше года назад на его глазах едва не расстреляли его ассистентку. С того момента, когда он сказал «да». Говорят, очень просто удерживать тех, кому есть что терять. Еще проще удерживать тех, кому есть, что дать. А самое простое – это когда те, у кого что-то было это потеряли, а те, кому следовало давать – получили. Тогда, при прочих равных больше всего вероятности, что они останутся навсегда. Потому что – зачем? Или они навсегда останутся, или они станут коварными мстителями на крыльях ночи. Но не каждому дано стать Бетменом, но каждый может быть слаб настолько, чтобы остаться в болоте.
Знаете, что дал Себастьяну Снейку этот вдох? Надежду. Надежду на то, что он все еще может дышать. Что ему есть что терять, есть кого терять, и есть еще чего хотеть. Может быть, Ригель была права – и говорить можно. Даже не можно – нужно. Даже, если его засудят – хуже уже не будет. Он уже и так тут слишком долго задержался, как на счет того, чтобы начать лечиться? Он все равно не расскажет ничего местным психологам – те физиономией не вышли. А вот Френк – он сидит в такой же глубокой луже. И ему точно также нужна помощь. Как это похоже на то далекое лето двадцать лет назад – бартерный обмен. Только вместо дел – слова. Растут люди – с возрастом слова оказываются дороже поступков. Какая ирония. Особенно иронично то, что именно для него слова оказались так дороги, потому что свои поступки он продал за бесценок.
- Я режусь…
Оппа. Себастьян вздернул бровь – он не ожидал, что такие люди реально существуют. Что действительно можно еще найти человека, который буде решать проблемы с помощью боли и бритвы. Он думал, что все эти выступления остались далеко в подростковом возрасте вместе с буйством гормонов и Карибским кризисом. Себастьян все еще очень плохо понимал людей. Или нет. Бровь опустилась. Ты ничем от него не отличаешься. Ты начал колоться по тем же причинам, что и он – как он там сказал? Отодвигает проблемы? Ты не этим ли занимался, уважаемый профессор и доктор наук? Сейчас ты никто. И сделал это с собой сам. И если ты и дальше будешь лежать и страдать – ты этим никем и останешься. Хочешь? Выбирай, Себастьян. Сможешь переступить через себя, опуститься на дно, понять, что ты тварь дрожащая – точь в точь такая, какую из тебя рисовал Томас, а потом подняться с колен? Сделать то, что от тебя хотел Певерелл, но не ради Томаса, а ради Лилит? Открыть глаза. Рассказать, наконец, что происходит. Или не делать этого? Или вспомнить о том, что Лилит об этом еще не знает, спрятаться обратно в раковину и приползти к ней на коленях, моля о прощении? Ложь, как всегда только ложь. Но можно же не рассказывать, не потому что ты лжешь, а потому что не можешь иначе – потому что ты не хочешь тревожить, не хочешь, чтобы она от тебя ушла. Ты и так натворил достаточно, Себастьян Снейк – не стоит усугублять. Не стоит превращать все это в еще больший фарс. Не стоит. Нет.
Если бы на этом свете был большой гонг, который звучал каждый раз, когда человек совершает смертельную ошибку, он бы прозвучал именно сейчас.
Бом. И затухающие волнообразные бом-бом, эхом разлетающиеся по залу. Себастьян Трус и Лжец Снейк в очередной раз принял свое решение.
- Я начал пить, когда этого стало недостаточно. И не смог остановиться.
- А я начал врать, и не смог остановиться. Знаешь, - Себастьян хмыкнул, понимая, что решение уже принято, и назад пути не будет. Что сейчас он дотягивает здесь последние дни, а потом вернется в свой лживый мир со своими бесконечными переплетениями лжи, вороха предательств и столетней войны с самим собой, - лучше бы я резал себя. Целее бы был. И я, и все, кто вокруг меня. Знаешь, почему именно наркотики, Фред? Потому что алкоголиков порицают, мол, мог остановиться, но не стал, а наркоманов только жалеют. Мол, не мог он остановится, бедненький. Я знаю – у меня родители алкоголики. Оба. От них отворачивались на улице, морщились при встрече и даже старые вещи не отдавали. Это так смешно – наркоманам, и тем помогают, а на алкоголиках сразу ставят крест. Хотя это ведь не так. И те, и другие одинаково просто бегут от проблем. А я… а я лгу, что проблем нет. Знаешь, почему это хуже? Потому что окружающие видят наносную пыль благополучия, и не даже не думают. Не думают, что ты можешь сорваться, не думают, что тебе нужно помочь. Когда они смотрят с отвращением, даже в этом случае – есть шанс, что они вызовут скорую, когда станет совсем плохо. А у меня нет такого шанса. Не было. Я начал колоться, потому что заврался так, что уже не смогу из этого вылезти никогда. Каждая моя следующая история будет еще глубже меня топить. И я не расскажу правды. Потому что правда настолько не привлекательна, что мне не скорую вызовут, а сразу труповозку. А я, как бы не ненавидел себя, умирать не желаю. И вот поэтому я, Фредди, совершенно пропащий человек. И ничего меня уже не изменит. Потому что человеческий мозг создан для того, чтобы компенсировать страдания. Это сейчас мне хочется уйти, утопиться – и все. А наутро я и не пойму почему. Останется только легкий осадок. С этим осадком тоже непросто – но не ежесекундно, понимаешь? Ты привыкаешь к нему. Постепенно. Ты постепенно привыкаешь быть пропащим человеком.

— Если я спрошу, что такое ты скрываешь, ты ведь не ответишь? Я бы не ответил.
Себастьян ухмыльнулся. Что он скрывает? Чувство вины? Постоянное ощущение клетки? Постоянное желание выдрать себе сердце? Желание забыть все, как страшный сон, начать жизнь с начала. Если бы людям давали шанс перепрожить собственную жизнь, Себастьян бы все изменил. Он бы сделал все совсем не так. Он бы не стал связываться с Лилит и портить ей жизнь – он бы с головой зарылся в лабораторные журналы. И, может быть, даже не побрезговал бы обществом в совершенно другой стране. Может быть, он бы не встретил Ригель, остался бы по левую руку от Томаса и стал бы одним из самых выдающихся генетиков современности. Он бы сидел на конференциях, внимательно слушал всех тех, кто выступает после него и понимал, что ничего лучшего никто уже не скажет. А потом какой-нибудь забитый профессор из глубинки, бубнящий под нос заставил бы его удивиться. И он бы даже вытащил телефон, чтобы заснять представленное на слайде.
Не будет такого.
Нельзя получить второй шанс и несчастливый билет еще раз. Нельзя придумать жизнь, в которой он бы не совершал огромное количество ошибок – потому что проблема не в ошибках и обстоятельствах. Проблема в нем. Это он не умеет открывать свою душу – только он сам, своими руками сделал из своей жизни грязную клоаку.
— Ты начал колоться, чтобы можно было врать дальше.
Да.
— Я начал колоться, чтобы можно было выносить себя дальше. Чтобы не тошнило от каждого взгляда в зеркало. Чтобы я смог себя не ненавидеть, - Себастьян не мог сказать, чтобы в этом преуспел. Лучше бы он был эгоистом. А еще он мог сказать, что раньше он бы не озвучил это.
— Когда ты выйдешь отсюда, ты не перестанешь лгать… и не перестанешь делать то, что ты делаешь.
Да. И нет.
— Я не перестану лгать. От вредных привычек сложно избавляться - тебе ли не знать. Скажешь, ты перестанешь пить или резать себя? Но делать мне больше нечего – я сделал все, что только можно было сделать для того, чтобы перестать быть человеком. Знаете, есть красивые истории о страданиях. Там есть эстетика, сила и немного религии – любой. Эта история была не красивая. В ней не было возвышенности – только расчёт. В ней не было чести – только предательство ради молчания. В ней не было даже причины – я просто струсил, - он просто мог отказаться и уехать. Сейчас, его мозг, больше не отравленный алкоголем, иллюстративно показывал ему пути решения. Себастьян зачем-то предпочел искупаться в болоте вместо того, чтобы обойти его по асфальтированной дороге. Вот и наслаждайся этим, кретин.
— Ты говоришь так, как будто делаешь что-то чудовищное. И все твои наркотики нужны, только чтобы сталкиваться с этим чудовищным снова и снова и не сломаться. Но ты не монстр, Снейк. Я видел настоящих монстров — их ни с чем не спутаешь.
Не монстр. Да уж, даже до монстра не дорос, Себастьян.
— И на этом спасибо, - хмыкнул Снейк. Темнота больше не давила. Он находился в том странном состоянии, когда тебе совершенно безразлично все – начиная от избрания Папы и заканчивая выбором кофе. Минуту назад он готов был бросаться на баррикады опять бороться за эту давно уже проигранную Французскую революцию. Но, будем откровенны – сейчас ему некуда бежать и нечем бороться. Перед финальным шагом следует определенно убрать из его вен эту дрянь, а заодно запомнить, что чудовищные дела не делают тебя монстром – они превращают тебя в червяка.
— Ты мне льстишь. Или считаешь, что я просто преувеличиваю. Или ты просто недооцениваешь внутреннее чудовище каждого второго жителя Лондона. Я бы не хотел встречать тех чудовищ, о которых ведешь речь ты, раз уж меня ты счел не опасным. Хотя, полагаю, что я опасен-то только для самого близкого круга.
Себастьян задумался. Самый близкий круг. Помнится, Лилит говорила, что каждый может оступаться, и что каждый достоин хотя бы одного второго шанса. Он даже посчитать боялся, сколько именно вторых шансов выпало ему.
И определенно боялся даже думать, что на этот раз на порог его определенно не пустят.
— Когда это началось? — повторил вопрос Себастьян. Как будто была какая-то разница. – Всегда это было. Я всю свою жизнь лгу. Размер одной единственной лжи ничего не даст, если у тебя за плечами орды слов, которых лучше бы не произносить. 
Себастьян прикрыл глаза. Ничего не изменилось. И зачем, спрашивается, жить с открытыми глазами, если темнота везде одинаковая.

Перестанет он пить… Все так говорят. И все лгут. Быть может, они думают, что не лгут. Быть может, они считают, что их силы воли достаточно. Быть может, они придумали себя воздушные замки, где в каждой башенке сидит по фее, а внизу на костре горит по Жанне Д'Арк. Себастьян не дотягивал ни до Жанны, ни до феи. Себастьян был тем, кто никогда не сможет завязать. Чтобы завязывать нужно быть другим человеком. Нужно жить – тогда не потребуется зависимость. Вы думаете, что трудоголики лучше? Чем они лучше? Тем что покидают свои рабочие места в ночи? Потому что никто не ждет дома? Потому что интересно? Потому что нет выбора? Потому что нужны деньги? Какая к чертям разница. Все зависимости одинаково зависимы. Кто-то питается спиртом, кто-то ложью, кто-то любовью. И бросить не может никто.
Никто не может заставить тебя перешагнуть через пропасть твоих желаний, не улетев при этом в глубины бессознательного. Никто не смеет говорить, что воля и смысл сильнее тяги. Тот, кто хоть единожды оступался – не смеет. Другое дело, что каждый оступается в меру своей испорченности. Кто-то тихо пьет дома вино, кто-то попадает в руки копам и те везут его в вытрезвитель. Кто-то тихо страдает от любви на скамейке у дома, кто-то воет серенады, и все заканчивается за решеткой.
Так что нет – Себастьян не понимал, как это – перестать пить. Он никогда не пробовал. Он может перестать колоться. Потому что это не зависимость – это был способ совладания с ситуацией. Некоторые используют шоколад и кофе, чтобы не спать ночей перед дедлайнами. Себастьян выбрал кокаин, чтобы еще и не помнить ничего, кроме цели. И точно также с него слез. Поэтому…

- никакой алкоголь не заставит меня перестать быть мной…
- А я бы с удовольствием. Если бы был наркотик, который бы сделал из меня другого человека – я бы с радостью им воспользовался. Если бы был яд, или укол, который бы заставил меня перестать быть мной, со всеми моими надстройками и построениями – я бы выпил его не задумываясь. Если бы была возможность кардинально изменить собственную личность – почему бы и нет. Только вот… Моя подруга психиатр. Нет такого укола. Личность – это опыт, биология и люди вокруг. И в сорок лет можно стать другим человеком, только разве что подхватив энцефалит. Или обнаружив Альцгеймер. Или что-то еще из данной категории необратимых процессов. Умирать всегда просто, только вот принимать это решение я не готов. Я бы хотел измениться. Полностью, необратимо, но марать руки смертью собственной личности – увольте. Это только демагогия. Дальше это не зайдет. Это только и может быть, что красивая мечта о несбыточном. Если бы я жил в другом мире, в другой реальности, я бы может быть… да ничего бы не изменилось. Я бы так и остался закомлексованным и непризнанным гением с высокой мстительностью и полным отсутствием понимания справедливости. И людей бы я точно также не понимал. Как представитель естественнонаучной парадигмы, я не считаю должным опираться на что-то несущественное. Пусть за годы я и научился признавать его право на существование, доверия к этим феноменам у меня все равно нет.
Себастьян ухмыльнулся и прикрыл глаза.

— …мы не так ценны в масштабах Вселенной и все, что мы делаем — тоже не так важно.
Хотел бы Снейк, чтобы Френк был прав. Нечасто его посещали такие мысли. Себастьян очень не любил ошибаться, но сейчас даже его ложь ничего не стоила. Ему было плевать на Вселенную. Он никогда не мыслил в таких масштабах. Он жил в микромире, и интересы его тоже не выходили за рамки молекулярного сообщества. Иногда – молярного. Иногда – даже атомарного. Его бы не погладили по голове современные ученые, которые давно выползли за рамки. Одни за рамки квантового мира, другие за рамки макромира. Только Снейк остался до отвращения практичным змеем, и мыслил в пределах собственной полезности и бесполезности, что ему и аукнулось.
- На мой взгляд вопрос личной ценности понимаются как отношение того, что ты сделал к тому, как это повлияло на окружающую реальность. Ту, что здесь и сейчас. Возьмем тебя. Ты поймал ту шайку десять лет назад. Я обычно не смотрю новости, но ты был, кхм, - Снейк замялся, решив, что говорить, что он был бывшем мужем Адель говорить явно не стоит, - знакомым человеком. Буду откровенен, лично на меня это никак не повлияло. Но я могу статистически прикинуть, какой выхлоп это получило в политическом и социальном сообществе. И как ценно и значимо это было для истории сотен людей. Так что нет, мыслить масштабами Вселенной, когда ты ходишь ногами по Земле – глупо. Неконструктивно. Нерезультативно. Это точно такой же побег от реальности, как и алкоголь. Мысль о том, что любое действие не покажет никакого противодействия противоречит законам Ньютона. А их не отрицают даже приверженцы идей о том, что смотреть стоит на всю Вселенную. Но на Земле – на планете Земля, ускорение свободного падения будет равно 9,8, и нельзя про это забывать. Ты понимаешь о чем я? – Снейк посмотрел в темноту, и решил на всякий случай пояснить. – Если грубо – то специальная теория относительности говорит нам об относительности времени и скорости, к примеру. Но наличие в знаменателе скорости света на низких скоростях, на которых мы с тобой передвигаемся на Земле, нивелирует эту погрешность. И поэтому сравнивать жизнь с масштабами Вселенной – это все равно, что жить с погрешностью. И твоя погрешность – иллюзорное ощущение того, что если все будет хорошо – ты перестанешь резаться. Никогда не будет хорошо. Это невозможно. Всегда будет что-то. Всегда.
Себастьян никогда так много не говорил. Он предпочитал молчать. Все что говорится уже когда-то было сказано до нас. Так зачем переводить бумагу? Зачем создавать впечатление, если взглядом ты можешь сказать больше, чем беседой на два часа? Зачем прокладывать пути к чьим-то сердцам, если те пути, что тебя интересуют, уже проложены, а в остальных нет никакого смысла? Зачем стараться? Зачем переводить 60 000 знаков, если можешь ограничится тремя страницами. Себастьян был не тем человеком, который любит разжевывать, но так уж сложилось, что разжёвывать он умел. И подстраиваться умел. И поэтому его монографии – не самые удачные – обрастали лишними словами. Очень грустно, когда приходится подстраиваться. Грустно, но необходимо.

— Так вот: почему ты лжешь? Что изменится, если ты скажешь правду?
Вопрос прогремел как гром среди ясного неба. Есть такое крайне устаревшее выражение. Вопрос прогремел неожиданно, совершенно закономерно, но, тем не менее, неожиданно.
Почему он лжет? Что изменится, если он скажет правду?
А почему он дышит? Что изменится, если он перестанет дышать?
А почему он ест? Спит? Почему он ходит на работу и кормит кота по утрам?
Жизненная необходимость.
Если не покормить Реджи утром, то ночью твое горло будет располосовано его острыми когтями. Мгновенная смерть.
Если не ходить на работу, то у семьи не будет должных средств к существованию. Бедность. Голод. Месяц. Смерть.
Если он не будет спать, он сойдет с ума недели за две. Или какой пыточный предел необратимого помутнения сознания без восстановления? Депривация сна грозит отсутствием необходимых доз мелатонина и постоянным перевозбуждением всех физиологических систем. До того момента, пока они дружно не впадут в анабиоз. Три недели. Смерть.
Отсутствие питательных веществ в организме. Голод. Истощение. Две недели. Смерть.
Отсутствие дыхания. Кома? Аппарат искусственного дыхания? 15 минут. Смерть.
Ложь…
Ложь, в отличие от когтей Реджинальда редко может стать причиной мгновенной физической смерти. Вернее, не так. Правда не может стать. Себастьян прекрасно знал, что умрет как вышеупомянутая личность в тот же миг, когда расскажет о себе все. Такое не прощают. За такое не топчут ногами, не вешают, не убивают – за такое отворачиваются навсегда. Он бы не выдержал.
- Я лгу потому что нельзя иначе. Люди не приспособлены для правды. Они ее не хотят слышать. Они ее не перенесут. Они слишком слабы, чтобы ее слышать. Они слишком хрупки. Слишком нежны. Они не знают реальность – так, как знаю ее я. И я не хочу, чтобы они знали.
Она, чтобы она знала.
- Есть в этом мире вещи, которые страшнее правды, но ложь – точно не одна из них. Это безопасно. Это позволяет притвориться, что у тебя что-то есть. Что у тебя кто-то есть. Ложь позволяет думать, что ты не одинок. Ложь позволяет тебе получить ту свободу, которой у тебя бы не было, если бы ты не лгал. Ложь обеспечивает тебе клетку – безопасную клетку из прутьев, между которыми можно просунуть шокер или пистолет, если это кому-то придет в голову. Но редко кому приходит. Если ты не машешь перед глазами у людей красным платком собственной виновности – то ты свободен. А как только ты поднимаешь этот флаг – ты мертв. Другое дело, у лжи нет срока годности. Нельзя сказать, что солгав, ты умрешь через сутки. Нет такого Обета. Хотя было бы красиво – за неисполнение Обета – Смерть. Я бы тогда умер еще в колыбели.