Расстояние лучший врач.
Расставания больше встреч.
Драгоценно то, что хватило ума не присвоить, не сфотографировать, не облечь
Ни в одну из условностей; молчанье точней, чем речь.
Того, чего не имеешь – не потерять. Что имеешь – не уберечь.

Ночь упала на город, застав Альфреда Лоухилла в офисе полиции. Он уволился давно, но дело с похитителями детей все никак не отпускало. Тянуло, как паук тянет жизненные соки из запутавшейся в паутину мухи. Липло, как паутина, к рукам и ногам. Заполняло мысли, вытягивало нервы, поселилось в глазах сухим песком, спряталось складками в углах губ, тускнело в глазах.
- Расскажите еще раз, с самого начала.
- Да вы что, издеваетесь!?
- Не кричите, мистер Лоухилл. Просто расскажите еще раз. Итак, вы вместе в вашим напарником…
Он рассказывал, рассказывал, рассказывал и рассказывал. Снова и снова выворачивая свою память, снова и снова возвращаясь в тот день.
Образы вставали перед глазами, как живые. Как будто годы, прошедшие с того момента до сегодняшнего, схлопнулись в точку. Табельный пистолет ложился в ладонь уютно и мягко, тепло, как рука любимого человека. Дети плакали, чудовищно, невероятно изможденные дети, похожие на маленьких зверят. И все смеялся, смеялся, смеялся мужчина с вытатуированной на шее петлей.
Что вы чувствуете, стреляя в людей?
Отдачу.
- Вы свободны.
- Что?
- Вы свободны, мистер Лоухилл. Разговор окончен. На сегодня. Вас нужно проводить?
- Нет… Нет, не нужно. Я знаю дорогу.

Конечно, не нужно. Он проработал в полицейском управлении всю свою жизнь. Все то время, что действительно было его жизнью.
И он знал, где взять алкоголь, не выходя из здания. И что в туалете на третьем этаже можно запереться надолго – и никто не будет ломиться. И что старый Ричард хранит нож в верхнем ящике стола, который никогда не запирает. Хороший, складной нож, такой острый, что им можно резать воздух. Или подброшенный в этот воздух платок.
Пора уже завести свой нож, Альфред Лоухилл. Чтобы никакие внешние обстоятельства не мешали расправляться с собственной жизнью.
А осталась ли она, эта жизнь?
Осталось ли у меня хоть что-нибудь?
Нож нашелся там же, где и всегда: среди буклетов охотничьих магазинов и доставки пиццы на дом, между упаковкой салфеток и завернутой в блестящую бумагу коробочкой с надписью «любимой жене». Жена Ричарда была вовсе не из тех женщин, к которым подошло бы определение «любимая».
В баре, замаскированном под полку с папками, стояли, на выбор, полбутылки паленой водки, треть бутылки дешевого коньяка и почти полная бутылка виски. В углу притаился ликер с сургучной печатью на крышке, а в другом углу – темная бутылка шампанского с лаконичной надписью «к Рождеству».
.
Фрэдди вспомнил вдруг с затаенной, глухой тоской, как они отмечали Рождество прямо в офисе, благословляя уходящих на дежурство пластиковым стаканчиком с шампанским и горячей куриной ножкой. На стенах тогда развесили распечатанные на черно-белом принтере портреты преступников вперемешку с портретами руководства управления, по периметру окна шла гирлянда, конфискованная дежурными у нетрезвых школьников, а на всех поверхностях стояли бумажные елки, которые вырезали девочки из секретариата. В воздух летели конфетти, бутылки и стаканчики передавали по кругу, и никому не хотелось расходиться.
Домой Фрэд тогда вернулся за полчаса часа до семейного празднования, с парочкой бутылок и большой коробкой жареной курицы и вместо скандала, которого в глубине души опасался, застал Адель в ванной с пеной. Рождество они тогда встретили прямо в этой ванной, и у шампанского был вкус поцелуев Адель…

Альфред тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вытащил из «бара» початую бутылку виски.
В полицейском управлении было почти совсем пусто, на третьем этаже свет не горел вовсе и Фрэдди, уединившись в туалете, прикончил бутылку в рекордные семьдесят девять минут. Из зеркала на него смотрел некрасивый мужчина с глубоко запавшими больными глазами, когда он вел ножом вдоль грудной клетки наискось, и кожа расходилась вслед за лезвием.
Если бы он знал, где в теле прячется память, он вырезал бы ее вместе с кожей, мясом, венами и нервами, только бы не помнить. Только бы избавиться от всего, что вставало в голове снова и снова, как будто алкоголь вдруг стал катализатором воспоминаний вместо того, чтобы сделать их мутными и неясными. Последний глоток обжег гортань, последний порез был едва ли ощутим на фоне всех остальных.
Фрэдди тщательно вымыл нож, стер салфетками кровавые следы на груди, прежде чем застегнуть рубашку, вымыл руки с жидким, противно и слишком сладко пахнущим мылом. Оглянулся на кафельные стены, прежде чем выйти. Он не хотел оставлять следов.
Нож вернулся на место, опустевшая бутылка нашла свой приют в мусорном баке.

Ночь за пределами полицейского управления встретила Фрэдди запахами выхлопных газов, чьих-то далеких духов, алкоголя и травки. Он выбил из пачки сигарету – самый обычный табак – щелкнул зажигалкой, затянулся. Ночной воздух прогонял алкогольный туман из головы.
У Альфреда Лоухилла не было больше значка и табельного пистолета, он даже не был больше полицейским, но темные ночные улицы все равно оставались его владениями и, двигаясь по ним пешком, он тешил себя глупой надеждой найти кого-нибудь, кто осмелится на него нарваться.

уходя, подожги свой дом, разбери мосты,
не привязывайся к вещам, не считай до ста,
пусть другие хранят осколки в груди, а ты
просто очень устал.

Сигаретный дым щекотал гортань, достигал легких, заполнял их, как дыхательные мешки, которыми пользуются врачи, и вырывался наружу тонкой струйкой. Вкус табака оседал на губах, смешивался во рту со вкусом алкоголя, горьким и терпким.
Над головой зажигались созвездия, названия которых Фрэдди не знал и не хотел знать. Ночь теперь навсегда ассоциировалась у него с одиночеством, с потерями, с движением вперед и невозможностью достигнуть цели, потому что цели больше не было. Никаких целей.
Или теперь вообще все ассоциировалось с этим?

Он помнил как раньше, когда они с Адель еще были молоды, но отнюдь не невинны, они любили ночь. Как раньше, когда она уже была его женой, но еще не ушла от него, они гуляли под звездным небом, держать за руки, до самого утра. Как раньше, когда он уже был полицейским, но еще не занимался делом похищенных детей, они занимались любовью в парке, на черной траве, среди черных деревьев, под черным-черным небом.
В парке не горели фонари, и единственным светом был свет звезд. Они едва видели друг друга, но несложно было найти чужие губы на ощупь. Не сложно было отыскать ладонями острые колени, повести выше, к бедрам, к кружевному шелку белья. Несложно было расстелить на траве собственную куртку и опрокинуть на нее спиной самую красивую девушку на свете.
Самую любимую девушку.
Хорошие воспоминания ранят сильнее, чем плохие, не так ли, Альфред Лоухилл?
Плохие воспоминания ранят тоже.

Он все думал: кто виноват в этом? Кто виноват в этом на самом деле?
Этот чертов мужик, чье имя он все пытался, но никак не мог запомнить, который десять лет воровал детей, чтобы измываться над ними?
Его подельники, которые сейчас проходят по делу, и слушания все не заканчиваются и не заканчиваются? Как будто не ясно, что единственное, что может стать для них достойным наказанием: смерть.
Нужно было пристрелить их всех, так ведь, Фрэдди? Всех до единого.
И не спать по ночам.
Я и так уже не сплю. Совсем.
Или, может быть, виноваты дети? Непослушные дети, которые не слушались родителей, которые убегали гулять вечерами, или поздно возвращались с курсов, или не возвращались домой до комендантского часа (который так и не был объявлен!)

Украденные дети были младше, чем были он и Адель в их бессонной ночной юности. Младше – но ненамного.
Альфред старался не думать об этом, но мысли приходили все равно, снова и снова, как будто он был для них слишком лакомой жертвой.
Что было бы, если бы тот мужик с вытатуированной на шее петлей пришел к вам, когда вы с Адель резвились ночью на травке в парке? Что, если бы он ударил тебя по затылку, а ей просто заткнул рот и потащил вас обоих прочь? Туда, в свое логово в заброшенном домике в поле. И оставил бы вас там на несколько бесконечно долгих, болезненных, голодных, унизительных, мучительных лет? Сколько бы вы продержались?
Нет!
Нет-нет-нет-нет.

Может быть это ты, Альфред Лоухилл, виноват во всем? Может быть это ты, смелый настолько, что это кажется бессмертием, виноват во всех этих жертвах?
Потому что ты такой же, как они. Просто тебе чуть-чуть больше повезло.
Совсем чуть-чуть.

Сигаретный дым горчил.
Фрэд сделал еще одну затяжку и выбросил сигарету, раздавил каблуком. У полицейского управления было тихо, полумрак разгоняли фонари – и пусть часть из них не горела, света все равно хватало. Альфред замер, вслушиваясь в эту тишину, как будто она могла прогнать голоса в голове.
Не могла.
У полицейского управления кто-то был, и если раньше это казалось призраком звуков, пришедшим с оживленной трассы неподалеку, то сейчас Фрэдди был уверен: звук гораздо, гораздо ближе. Кто-то ошивается здесь, у полицейского департамента и, пусть ошиваться не запрещено законом, вряд ли вандалы ограничиваются только этим.
Вандалы вообще предпочитают ничем не ограничиваться.

Он пошел на источник звука так тихо, как мог. У него все еще не было табельного пистолета, он все еще (уже!) не был полицейским, но он все еще ничего не боялся.
Альфрде Лоухилл готов был увидеть все, что угодно, но то, что предстало перед его глазами, заставило его замереть, задохнувшись воздухом.
С десяток детей разного возраста мрачно и тоскливо смотрели со стены своими глазами-туннелями, глубокими и жуткими, как черные дыры в непроглядном космосе. Чернота и пустота, никаких красок во взгляде, только синяки под ними и отпечатки наручников на запястьях у каждого, охватывающие худые изможденные руки темными линиями. Потрепанные платья и оголенные худые плечи, опечатки чужих рук на шее и капельки крови уголках рта – губы потрескались от жажды, а ключицы выпирают, выдавая недоедание.
Дети были нарисованными, однозначно, очевидно нарисованными, но все равно невозможно было избавиться от иллюзии, что они двигаются. Не идут, нет, просто покачиваются из стороны в сторону, стоя на месте, и смотрят на него, Альфреда Лоухилла, своими глубокими нечеловеческими глазами. Глазами, в которых не осталось ничего человеческого. Из которых вымыло, вытерло все человеческое годами невыносимых страданий.

Воспоминания обрушились с тяжестью лавины. Тяжелые, черные воспоминания.
Девочка, которую он вынес на руках, кричит и бьется, и врачи не могут удержать ее. Голос у нее сорванный и хриплый, как у дикого животного, попавшего в капкан. Она дергается, кусается, царапает медиков отросшими ногтями, а потом замирает, когда ей вкалывают успокоительное.
Больше она не похожа на дикого зверька, пытающегося зубами и когтями выцарапать себе еще один час, еще одно мгновение жизни. Она похожа на изломанную куклу, искалеченную и испорченную, выброшенную на свалку.
Ее губы приоткрываются, что-то шепчут, но слов не разобрать.
- Что она говорит? – спрашивает Фрэд у медсестры и, когда та пожимает плечами, склоняется к девочке.
Девочка не фокусирует на нем взгляд, в ее мутных глазах нет ни проблеска жизни, и даже зрачок не двигается, отслеживая свет; но бескровные изуродованные губы продолжают шептать, как мантру, снова и снова:
- Почему вы не приехали раньше? Почему вы не приехали раньше?..

Альфред вынырнул из воспоминаний, хватая ртом воздух, как брошенная на песок рыба. Нарисованные дети смотрели на него со стены с немым укором.
И только с трудом отвлекшись от их лиц, Фрэдди заметил наконец худенькую девичью фигурку с баллончиком краски в руках.
- Какого хрена ты здесь делаешь, твою мать?
О, он знал, что она здесь делает.
Он готов был убить ее за это.

Мы должны быть внимательней в выборе слов.

Что делают доблестные полицейские, когда встречают в подворотнях кого-то, кто явно нарушает закон? Например, приторговывает дурью, или насилует кого-то, прижав грудью к крышке ближайшего мусорного бака (конечно-конечно, не «насилует», «занимается сексом в неположенном месте» или как там звучит формулировка, казенным языком описывающая элементарное «пойди, докажи»?) или вот рисует на стенах. Статья: вандализм. В данном случае – с отягощающими обстоятельствами, коими является нестабильное эмоциональное состояние полицейского.
Так что там делают полицейские, когда ловят кого-то с поличным?
Для начала – предъявляют значок. Ха-ха.
Предъяви девочке свой значок, Альфред Лоухилл.
Ах да, у тебя же нет значка.
Что делают доблестные граждане, когда встречают в подворотнях кого-то, кто явно нарушает закон? Ну, за исключением беспроигрышного варианта: звонят в полицию.
Постарайся еще исключить тяжкие телесные.

Темнота не отступала, просто к ней привыкали глаза. Альфред поморгал, чтобы это привыкание происходило быстрее.
С его позиции девчонка казалась совсем молоденькой. В начале его полицейской карьеры он несколько раз ловил таких вот любителей порисовать на стенах. Если результаты их творчества хотя бы с гигантской натяжкой можно было назвать «произведениями искусства» (то есть, если это был не бессмысленный набор матерных слов, половина из которых была написана с ошибками), Фрэдди ограничивался беседой и даже не заводил дело. Смысл беседы сводился к «не попадайтесь – и будет вам счастье».
Теперь, глядя на девчонку в темной подворотне, Лоухилл против воли думал: а не попадалась ли она ему раньше? Два года назад? Три? Пять? Хорошенькие девушки все были на одно лицо.
Лукавишь, Альфред.
Лукавлю. Всем хорошеньким девушкам далеко до Адель.
Уже ближе к истине.
Он не был полицейским, у него не было значка и табельного пистолета, максимум, что он мог сделать – позвонить в полицию. А еще лучше – просто уйти, и пусть она делает, что хочет. В конце концов, она действительно хорошо рисовала.

- У вас есть дети, Альфред Лоухилл? У вас есть дети, Альфред Лоухилл? У вас есть дети, Альфред Лоухилл?
Воспоминания о допросах зазвенели в голове гулко, расползлись эхом под сводами черепа. Вопросы, вопросы, вопросы, каждый – как гвоздь в крышку гроба.
Ах да, ты же еще не умер. Какая досада.
- Что бы вы чувствовали, если бы они были?
- Что бы вы чувствовали, если бы не могли их защитить?
- Что вы чувствуете?
У Фрэдди был ответ на все вопросы о том, что касается его чувств. Один единственный ответ.
- Ужас.

Голос девчонки разбил воспоминания, как камень разбивает водную гладь.
– Рисую. А что, нельзя?
Прелесть.
- Нельзя, вообще-то, – вслух сказал Фрэдди. - Не прикидывайся, что это для тебя новость.
О, она не прикидывалась. Она прекрасно знала свои права. И его права тоже.
- Это не частная собственность – могу рисовать где хочу! Вы что, из полиции? Если из полиции – то покажите документы. А так – идите куда шли.
«Полиция вызывается парой тычков в телефон – даже разблокировка не нужна, и кто-то всегда тусуется рядом с полицейским департаментом» - мог бы сказать ей Альфред.
«Я был из полиции, и тебе повезло, что сейчас это не так, потому что если бы я все еще был из полиции – я бы не стоял тут столбом, как идиот, а размахивал у тебя перед носом табельным пистолетом» - сказать хотелось.
«Все, что я могу показать тебе сейчас – звездочки перед глазами, но не буду. Не потому, что гнушаюсь бить женщин, а потому что так пьян и изрезан, что могу промазать» - никогда бы не сказал Лоухилл.
Он молчал и девчонка продолжала. И с каждым словом выпускать ее из этой чертовой подворотни хотелось все меньше. Вообще не хотелось ее отпускать.
- И вообще – сейчас художник только и может, что в подворотнях рисовать! Наши права стократно урезаются. Теперь даже нельзя высказать свое мнение!
- И какое у тебя мнение? – спросил Фрэдди хрипло. Он махнул рукой в сторону нарисованных на стенах детей, чтобы она точно поняла, о чем он спрашивает. - Об этом? Что это значит, весь этот твой протест? Что ты хочешь сказать… этим всем?
Ему на самом деле было интересно, что она хочет сказать. Что она об этом думает.
Вряд ли их мысли хоть в чем-нибудь сходились.
И вряд ли она собиралась оправдывать полицию.
Скорее она, как и все вокруг, собиралась предъявить им за десять с лишним лет бездействия. Со стороны обывателя полиция всегда бездействует, если дело затягивается.
Особенно если оно затягивается на десять лет.
- Давайте я пойду, и мы сделаем вид, что никогда друг друга не видели? Идет? – предложила девчонка.
- Нет, – Фрэдди заступил ей дорогу, не подходя, впрочем, слишком близко и не пытаясь ее схватить. - Давай ты сначала мне ответишь. И потом, может быть, ты пойдешь, и мы сделаем вид, что никогда друг друга не видели.
Натренированный взгляд полицейского отметил и то, как девчонка держала сумку (там явно что-то тяжело помимо баллончиков с краской) и то, с какой надеждой сжимала баллончик в руке.
Интересно, она выпустит мне струю краски в лицо, если я попытаюсь ее схватить?
В глаза, Альфред Лоухилл. Она выпустит тебе струю краски в глаза.
- И убери эту хрень, ради всего святого, – попросил Фрэдди, кивнув на баллончик. -  Я не хочу в больницу. А ты, вроде бы, не хочешь за решетку.
Он вдруг подумал, запоздало и не вовремя, что это может быть чертовски страшно, когда ты хорошенькая девчонка с потугами к бунтарству, а тебя в процессе бунтарства зажимает в подворотне пьяный бывший полицейский. Хуже не придумаешь.
Ну, жизнь несправедлива не только к тебе. Пусть это тебя утешит. Утешает?
Самую малость.

Острие безусловно,
Нож, пройдя через горло, выйдет наружу словом.
Rowana

Каждый человек, кем бы он ни был, каким бы он ни был, всегда хочет услышать признание. Признание себя — победителем. Признание себя — достойным.
Признание общества, мира, какого-то одного конкретного человека.
Ты можешь одержать сотню побед, но зачем они, если никто не встречает тебя, осыпая твою дорогу лепестками роз? Ты можешь спасти сотню пациентов, но зачем они, если тебе на шею не бросаются их благодарные родственники? Ты можешь потушить пожар или раскрыть сложнейшее дело, но зачем они, если толстяки из правительства не вешают тебе на грудь значок, а многочисленная толпа не утирает слезы восторга?
Ах да, не забудь, что все это ничего не стоит, если внутри тебя — выжженная пустыня.
И если в глубине души ты знаешь, что тебе нечем гордиться.

Фрэдди не ожидал, что девчонка ответит. Здесь, в подворотне, где еще резко пахло краской из баллончика. Где на них обоих безнадежно смотрели аватары детей, которых больше не было в живых.
Это было явно не подходящее место, чтобы говорить правду. Чтобы откровенничать и рассказывать о чем-то личном. О чем-то настоящем.
Или значение места все же переоценено?

— Тебе оно не понравится, — гордо сообщила девчонка.
Конечно, у нее было мнение. Конечно, оно не могло ему понравиться.
У сопляков и соплячек, рисующих на стенах, всегда есть свое мнение. Еще своего мнения полно у прячущихся за автарками прыщавых подростков, истеричных мамаш, пузатых диванных философов и прочего сброда, которые завалили корпоративную полицейскую почту письмами после раскрытия дела. У всех у них было мнение о том, как полицейским выполнять их работу. Все они в красках рассказывали, что нужно сделать с полицейскими за «преступную задержку» в раскрытии дела, за «несоблюдение элементарных этических норм», за «впустую потраченные годы».
Никто, ни один из тех, кто писал эти письма, не сказал им спасибо. За то, что все это, наконец, закончилось.
Успокойся, Альфред, сейчас она все тебе вывалит, врежет по морде баллончиком и вы мирно разойдетесь. Точнее, она мирно уйдет, а ты еще немного тут полежишь.
Пусть дети посмотрят.
Мертвые дети, нарисованные на стенах.

— Была в шестидесятых такая дама – Маргарет Кин. Она была художницей, но, к своему сожалению, не была мужчиной. И поэтому авторство ее картин много лет приписывал себе ее супруг. Она отсудила себе право называться автором этих картин спустя годы – это была одновременно великая победа и великий провал, — девчонка начала с исторической справки, а не с того, что Фрэд ожидал услышать. Он думал, что она будет говорить о полиции и о том, что думает по поводу их работы. Но девчонка рассказал историю и это было… необычно. Неожиданно.
Фрэдди против воли прислушался к ней, отключился от собственных вековечных страданий, чтобы послушать. Потому что теперь ему действительно стало интересно, что она скажет.
— Дети на ее картинах символизировали только детей – и то, что чувствовала эта женщина, глядя на мир. Она не говорила, что мир плохой, или люди плохие – она только рисовала то, что видела. Я не могу осуждать ее за это. Я тоже рисую то, что вижу.
А что ты видишь?
Девчонка не давала ему вставить и слова, но все равно очень хотелось спросить об этом.
Спрашивать, впрочем, не потребовалось — она все рассказала сама. Точнее, рассказала свою «политическую позицию». Довольно забавную для девчонки, малюющей картины на стенах.
Довольно искреннюю для девчонки, малюющей картины на стенах.
Или это просто такая удачная маска?
— Дело, о котором вы тут же подумали, увидев меня с моей мазней около полицейского участка – такой же большой провал, и такая же большая удача. Когда полиция говорит людям, что они совершили подвиг – они лгут. И люди это чувствуют. Потому что те слишком долго его совершали – а от людей не скроешь сожаление. Они почувствуют его даже через пятнадцать шкур. Но политическая позиция по поводу этого дела говорит: «Да здравствуют силовые структуры!». А что видят люди? Люди видят сотни измученных мертвых детей. Пиры во время чумы хороши для Декамерона, но не для испорченной современности. Я против политической лжи – и я не боюсь об этом говорить.

Их действительно назвали героями. С тяжелым вздохом, с бесчисленными «наконец-то», но — героями.
Нет ничего хуже, чем боль, которая продолжается слишком долго. Чем неразрешенная ситуация, которая тянется и тянется, год за годом, потеря за потерей, и отчаяние все возрастает с каждым бесцельно прожитым днем.
Они раскрыли дело — как будто проткнули гнойный нарыв — и последствия не заставили себя долго ждать.
В глазах полиции Альфред Лоухилл и Мартин Харт были героями.
В глазах общественности они были чудовищами. Не потому, что они кого-то пытали или убили. Просто потому, что искали слишком долго.
И еще потому, что настоящий преступник был мертв, а они были живы.

— Я против политической лжи – и я не боюсь об этом говорить, — сказала девчонка и, на самом деле, она боялась.
Фрэдди все еще был полицейским. Пусть не по статусу, но по духу. Пусть очень пьяным и очень нездоровы полицейским.
Он хорошо чувствовал страх, видел его в движении чужих ресниц в полумраке, в едва уловимой скованности позы девчонки-художницы.
Бессмысленно и очень сильно захотелось спросить, как ее зовут. И еще — отвести куда-нибудь, да хоть в круглосуточное кафе-мороженое неподалеку отсюда. Просто чтобы сказать ей: я не герой, но я и не чудовище.
Я просто очень слабый, очень изломанный человек.

Вместо этого Фрэдди отступил так, чтобы немного увеличить расстояние между ними. Так было проще перехватить девчонку, если она попытается сбежать, и проще уклониться, если попытается ударить или прыснуть из баллончика. И еще так она могла почувствовать себя в большей безопасности, потому что он не был теперь слишком близко.
Он сказал то, что давно собирался. Что вертелось на языке, стоило только взглянуть на эти чертовы рисунки на стенах.
— Я раскрыл это дело.

— Если есть Стена Плача, то почему нет Стены Спокойствия? – спросила Алиса. – Приходить к ней помолчать и набраться сил.
— Потому что есть Море Спокойствия, – ответил Кот. – Потому что спокойствие – это море, а не стены.

Всем полицейским предписывается посещать штатного психолога раз в полгода. После ранения штатного психолога предписывается посещать раз в неделю, а после выхода на службу — раз в месяц в течение двух лет. Всем полицейским, участвующим в ликвидации катастроф или последствий террористических актов, необходимо посещать психолога не реже двух раз в месяц. При диагностированном ПТСР — не реже двух раз в неделю.
Вопрос: как часто нужно ходить к психологу, когда ты раскрыл дело похитителей детей, после которого от тебя ушла жена, а на тебя самого обрушился гнев общественности?
Ответ: каждый день?
Правильный ответ: так часто, как посчитает твое полицейское управление.
К психологу Альфред Лоухилл должен был ходить дважды в месяц, но появился у нее только раз: подчеркнуто веселый, трезвый, туго забинтованный под темной рубашкой.
— Нет ничего, с чем я не смог бы справиться, — весело сказал он темнокожей женщине в белом халате поверх полицейской формы.
— Нет ничего, с чем вы смогли бы справиться, — ответили ему.
Она была проницательной. Гораздо более проницательной, чем Альфреду бы хотелось. Она видела его насквозь.
Не так уж сложно было видеть его насквозь.
Он написал заявление после этого визита — потому что иначе его попросили бы это сделать. С какими-нибудь вежливыми формулировками, типа, «временно отстранен от работы», или как там это должно звучать в официальных бумагах?
Фредди ни разу не позволил себе пожалеть об этом. Был слишком занят самобичеванием, пьянством и самоистязаниями.
Чудесная жизнь.

Фрэд ждал, что незнакомая девчонка в полутемной подворотне, изрисованной мертвыми детьми, отреагирует как-то так же. Напомнит ему, кто он такой. Кто он такой на самом деле.
Казалось, все вокруг видят его насквозь, все вокруг готовы показывать на него пальцем. Смотрите, Альфред Лоухилл, собственными руками разрушивший все, что у него было. Интересно, почему он еще не наложил на себя руки?
И в самом деле, почему?

Все пошло не так. Все пошло не по тому сценарию, который Фрэд предполагал. Не по тому, к которому он был готов.
Девчонка убрала баллончик в сумку. Потом сделала шаг вперед, сокращая расстояние, которое Лоухилл пытался увеличить.
Фрэд почувствовал острое, настойчивое желание сбежать. Не потому, что она была опасна. Как может быть опасна девчонка, единственное оружие которой — баллончики с краской? Потому что она была близко, и с каждым шагом — а она делала их, шаг за шагом — с каждым шагом она была ближе
Она не боялась. Ей не было противно. Он, Альфред Лоухилл, не был для нее козлом отпущения — был просто человеком.
Это оказалось очень страшно — снова стать для кого-то человеком.

— Херово Вам, наверное, — сообщила девчонка.
Ты даже представить не можешь, насколько.
Фрэдди попытался сосчитать ее шаги, но не смог. Слушал, как хрустят под ее ногами мелкие камешки и старался дышать медленно и глубоко, чтобы соображать больше за туманившими голову парами алкоголя.
Потом, наконец, девчонка остановилась напротив него. Теперь, когда она была совсем близко, стало можно разглядеть ее лучше. Хорошенькая, немного дурацкая. Живая.
Фрэд подумал против воли, что теперь она может разглядеть его тоже. Увидеть его синяки под глазами, щетину, нитки седины в волосах. Рассмотреть, какой он измотанный, растресканный, болезненно-некрасивый.
Вряд ли ей было до этого дела.
Вряд ли ей на самом деле было это важно.

— Я Флай, - сообщила девчонка.
Флай. Как бабочка?
Ей подходит.
— Вообще-то я тут закончила. Если хотите отвести меня в участок — можете попробовать — я там частенько бываю.
Она сказала это так буднично, как будто не смотрела на него, как будто не видела, что он совершенно точно не может быть полицейским при исполнении, как будто не понимала, что окажись они в участке, их примут, по меньшей мере, за сообщников и усадят в соседние камеры.
Да еще и будут делать вид, что впервые слышат фамилию «Лоухилл» и будут стыдливо отводить глаза.
Впрочем, последнее-то ей знать точно неоткуда. И не нужно.

— Но вообще-то можно скоротать ночь намного полезнее. Я бы хотела послушать, то, что вы захотите рассказать.
Фрэдди ожидал чего угодно, только не этого.
Чего угодно, только не того, что незнакомая девчонка готова выступить в роли… кого, его психоаналитика? Единственного слушателя? Мадонны с небес?
В той роли, в которой не готова была выступить его жена.
Лоухилл расхохотался коротко и истерично, чувствуя, как сводит лопатки, как будто из них вот-вот вырастут крылья. Наверное, перерождение должно ощущаться как-то иначе. Как-то более… возвышенно. И уж точно перерождение не должно случаться в грязной подворотне, изрисованной граффити.
Но тут уж выбирать не приходилось.

— Извини, — сообщил Лоухилл, вытирая выступившие на глазах слезы тыльной стороной ладони. — Ты первая за, черт возьми, полтора года, кто готов слушать мою историю, а не рассказывать ее мне.
Он пожал руку девчонки (Флай, ее зовут Флай, запомни наконец) уверенно и крепко, без попытки продемонстрировать силу, просто давая понять, что воспринимает ее всерьез. Отпустил.
На пальцах остались следы краски.
— Меня зовут Альфред. Но лучше Фрэдди. И… да, я хочу тебе рассказать. Многое. Ночи не хватит, — Лоухилл кисло улыбнулся, покачал головой.
На то, чтобы рассказать его историю, могло не хватить целой жизни.
Но с чего-то надо было начинать.
— Извини, от меня, должно быть, воняет перегаром. Я пью не помню который день подряд. Давай хотя бы колонку найдем, я умоюсь и не буду таким отвращающим собеседником.
Да, начинать явно стоило не с этого. Фрэд покачал головой, усмехнулся нервно. Он отвык говорить с кем-то кроме самого себя, с кем-то живым.
Пришлось предпринять еще одну попытку:
— Здесь недалеко есть круглосуточное кафе-мороженое. Не высший класс, но неплохое. Я угощаю.
И почему ее с первого взгляда так хочется накормить мороженым?

«А что бы стали делать, — сказал Учитель толпе, — если бы Бог предстал перед вами
и сказал: „Я приказываю вам всем всю свою жизнь быть счастливыми в этом мире“.
Что бы вы стали делать?».

Когда слишком привыкаешь к одиночеству, к звуку только собственного голоса, к только своему отражению в зеркале, мир как будто становится черно-белым. Теряет краски, рассыпается на осколки. Секунды, минуты, часы — все сплетается в невзрачную полосу, серую, как асфальтовое покрытие. Лица сливаются в одно, усредненное, без пола и возраста, голоса звучат как будто в отдалении, потому что никто не говорит с тобой.
Когда слишком привыкаешь к отчужденности, кажется, что стоишь по колено в зыбучем песке. Песок теплый и приятно тянет вниз, из него невозможно выбраться самому — да и не хочется. Жалкие попытки двигаться, говорить с кем-то, держать себя в руках обречены на провал. Вскоре перестаешь пытаться разговаривать с окружающими, молча суешь карточку продавцу в магазине, даже не киваешь соседям.
Когда всеми силами строишь вокруг себя стены, становится невыносимо страшно, когда кто-то вдруг проламывает их. Когда кто-то вступает в твое личное пространство, дергает тебя из зыбучего песка в свет, брызгает яркими красками на твой серый мир.
Краска на их руках, наклейка на баллончике с краской.
Красный.
Фрэдди казалось, что он стоит обнаженный, залитый светом, открытый настолько, насколько это вообще возможно. Что у него нет кожи и безжалостный свет вытаскивает наружу все, что он есть на самом деле. Все шрамы внутри и снаружи, все воспоминания, все надежды, стремления, все победы и поражения, все обретения и потери.
Что Флай видит все это — и все равно никуда не уходит.

Я насквозь больной, сломанный, сломленный.
Ты на самом деле хочешь куда-то со мной идти?
Почему ты хочешь куда-то со мной идти?
Ему хотелось спросить у нее именно это: почему? Только из-за его признания? Из-за того, что ей не все равно? Из-за того, что она видит в нем что-то?.. Жалеет его?..
Да, наверное, все дело в жалости.
Женщины жалеют опустившихся мужчин и мечтают их спасти. Фрэдди походил на того, кого нужно спасать. Вот только Флай не очень походила на роль спасительницы.
Или нет.

— Колонку ты в центре Лондона не найдешь, Фредди, но у меня есть бутылка воды в сумке, — у нее действительно была бутылка воды и еще она назвала его по-имени.
И почему-то именно поэтому острее захотелось уйти. Он не стоил того, чтобы его спасала она. У нее вся жизнь была впереди: веселая, полная захватывающих приключений жизнь. Жизнь, в которой можно рисовать на стенах, высказывать пьяным стражам порядка свою позицию, коротать ночи в участке, а утром выходить на свободу и встречать рассвет. В отличие от него, Альфреда Лоухилла, похоронившего свое будущее и живущего в прошлом, Флай было куда двигаться и к чему стремиться. Она жила настоящим каждое мгновение.
Она была чистая и яркая, как бабочка.
Ее не хотелось марать.
— Давай, подставляй руки, я полью, — сообщила Флай, пока Фрэдди предавался праздным размышлениям.
У нее в руках действительно была бутылка воды с яркой цветной этикеткой.
Синий.
Если ты будешь столько страдать без повода, ты рехнешься, Альфред Лоухилл. Как на счет того, чтобы расслабиться и получать удовольствие от происходящего? От того, что тебе польют на руки, например?
Нда, как мало больному человеку нужно для счастья.
— Спасибо, — откликнулся Фрэдди. А что он еще мог ей сказать?
Подставил руки, набрал прохладную воду в ладони. Тщательно умыл лицо и шею, намочив воротник рубашки. Прошелся влажными руками по волосам, приводя их в некое подобие приличной прически.
Не то, чтобы такая мелочь полностью отменяла опьянение: мало что отменяет опьянение, когда ты заправский алкоголик. Но Фрэдди почувствовал вдруг, как внутри разжимается тугая пружина — похожие ощущения он испытывал, когда делал первый надрез — как будто вдыхал после долгой задержки дыхания. Облегчение и свежесть.
Флай не переставала болтать — это было, видимо, чем-то сродни суперспособности — и Фрэдди заставил себя прислушиваться к ее словам, а не только к своим ощущениям.
— А что до мороженного — сплю и вижу: фисташковое и ежевичное. Ням-ням.
Фисташковое мороженое любила Адель и воспоминания накатили как-то вдруг, ватной пеленой, сладкой и душной одновременно.

Тот вечер тоже был душным, Фрэдди встретил Адель у кинотеатра, ждал, когда закончится фильм. Она была с Лилит, с кем же еще, и какое-то время они шли втроем до дома Лилит. Лоухилл шутил, обгонял девушек, шел спиной вперед, рассказывая небылицы. Лилит закатывала глаза, Адель снисходительно смеялась, но всем вокруг было очевидно: она девушка Фрэда. Даже тогда, когда они ходят в кино не вместе.
Потом Адель долго шушукалась с Лилит на пороге ее дома, Фрэдди ждал у калитки, пинал мелкие камешки и когда леди Ифан, наконец, оставила подругу в покое, было уже темно.
— Погуляем? — предложил Фрэдди.
— Уже поздно, — Адель поежилась. — И я замерзла.
Пришлось снять свою пафосную кожаную куртку, накинуть леди Корби на плечи — поверх изящного приталенного кардигана.
— Может зайдем куда-нибудь? — предпринял еще одну попытку Альфред. — Ненадолго. А потом я провожу тебя домой.
— Ты и так проводишь меня домой, — безапелляционно констатировала Адель.
Это было правдой: он всегда провожал ее домой. И всегда делал все, что она хочет.
Адель взяла Фрэда за руку сама.
— Я хочу мороженого, — озвучила она.
— Ты замерзла, но хочешь мороженого? — уточнил Фрэдди со смешком.
Адель закатила глаза, совсем как Лилит.
— Окей, — покладисто согласился Лоухилл. — Я знаю круглосуточное кафе-мороженое недалеко отсюда. Не высший класс, но неплохое. Я угощаю.
— Еще бы ты не угощал, — засмеялась Адель.
Она любила фисташковое и когда Фрэдди поцеловал ее в кафе, у ее губ был сладкий вкус фисташек и мороженого.
А само мороженое было ярким, с кусочками орехов.
Зеленый.

— А ты какое любишь? — спросила Флай и ее голос выдернул Альфреда из воспоминаний.
Ответить на этот вопрос оказалось непросто. Вообще непросто было отвечать на все вопросы, связанные с «любишь». Фрэдди с трудом мог вспомнить, любит ли он что-нибудь по-настоящему? Вкус алкоголя во рту? Ощущение, с которым первый глоток проскальзывает в пищевод? Холод ножа на коже? Ощущение, с которым расходится плоть?..
Можно было отшутиться. Пожалуй, стоило бы отшутиться. Сказать что-нибудь вроде: ромовое. Или «со вкусом водки». Фрэдди не стал, ответил честно:
— Не помню. Раньше любил апельсиновое, но сейчас уже не уверен.
Сложно быть в чем-то уверенным, когда ты алкоголик и не помнишь, какой сегодня день недели.
И не всегда помнишь даже собственное имя.
— Поэтому начну с апельсинового, а там посмотрим, — добавил Лоухилл.
Вспомнился цитрусовый запах, растекающаяся по языку кислинка и яркий цвет мороженого.
Оранжевый.
— Пойдем? — предложил Альфред, делая несколько шагов из темноты подворотни — в свет разогнанной фонарями ночи.
Помедлил и, развернувшись, протянул Флай руку.

Иллюстрации ко всем твоим ощущениям

Что чувствует тот, кому привязывают на шею камень? Что чувствует тот, кого потом с этим камнем на шее бросают в реку? Что он чувствует?
Смыкающуюся над головой толщу воды? Ее холод, пробивающий все тело в одно мгновение, как будто выкачивающий все тепло до последней капли? Недостаток кислорода, раздирающее ощущение в горле, исступленное, наизнанку выворачивающее желание вдохнуть?
Все это, а потом — спокойствие. Ровное спокойствие, заполненное гулом крови в ушах и медленно смыкающейся перед глазами темнотой. Онемение в конечностях, тяжесть в ногах и пустоту в голове. И спокойствие, потому что когда ты тонешь с камнем на шее — что еще чувствовать?
Что-то очень похожее чувствует тот, кому отказывали слишком часто, чтобы к этому привыкнуть тогда, когда кажется — сейчас будет иначе. Когда мир делает шаг навстречу, чтобы в следующее мгновение отвернуться вновь. Веревка перехлестывает шею и над головой смыкается толща воды.
Зря ты думал, что что-то может быть иначе.
Зря ты надеялся, что хоть что-то может быть иначе, Альфред Лоухилл.

Девчонка по имени Флай смотрела на его протянутую руку, как смотрят на живую змею или на мерзкое насекомое, протянутое на раскрытой ладони. С искренним недоумением, таким отчетливым, что Фрэдди моментально почувствовал себя неловко. Мальчишкой, подкатившим к самой красивой девчонке в школе, и встретившимся нос к носу с ее бойфрендом.
Вот незадача — в школьные годы Лоухилл не был таким мальчишкой. В школьные годы он был бойфрендом самой красивой девчонки в школе и именно с ним боялись встретиться ее поклонники.
Ну и что осталось в тебе от этого красивого и смелого мальчишки? Ничего? Минус все?
Что осталось в тебе кроме шрамов, кроме твоего перекореженного прошлого, которое все никак не отпускает и тянет из тебя жилы? Кроме вещей, которые ты делал когда-то давно, так давно, что уже и не помнишь, были ли они на самом деле — и просто приснились тебе в очередном пьяном угаре.
Что осталось в тебе от тебя самого, Альфред Лоухилл.

Голос Флай несколько вывел его из прострации:
— Слушай, Фрэд, я не особо люблю держаться за руки. Да и вообще, - она подошла к нему ближе и закинула руку на плечо, как будто они оба были подростками, не ночевали дома, рисовали граффити на стенах и пили все, что горит.
Как будто они были повязаны, были знакомы дольше, чем несколько минут.
Подобного рода прикосновения Лоухилл понимал гораздо хуже, чем простое держание за руки. Наверное, потому что слишком привык держать за руку Адель и это прикосновение показалось единственно верным, интуитивно правильным.
Явно больше не стоит доверять интуиции — под алкоголем она ни к черту.
— Давай договоримся, — продолжила между тем Флай. — Мы посидим в кафе — чисто по-дружески. Я, конечно, девушка свободных взглядов, но у меня совсем не то настроение.
Фрэдди показалось, что в голове у него взрывается сверхновая, по крайней мере, дурацкое ощущение осознания пришло слишком поздно и по силе было сравнимо с хорошеньким ударом по затылку.
— Флай, тебе сколько лет? — слегка мрачно, все еще прихлопнутый дурацким ощущением собственной беспробудной тупости, уточнил Лоухилл. Потом пояснил свой вопрос: — Ты правда думаешь, что я шатаюсь пьяный по подворотням, размахивая несуществующим полицейским значком, чтобы знакомиться с малолетними художницами и… не знаю, пытаться получить секс в обмен на мороженое?
Ну, звучит даже немного логично.
Звучало на самом деле почти логично и очень, выматывающе жалко. Тебе за тридцать. У тебя нет работы, потому что после самого сложного и самого важного твоего дела ты не можешь больше работать в полицейском департаменте. У тебя нет семьи, потому что из-за твоей работы твоя любимая женщина ушла от тебя. У тебя нет хобби, потому что ты любил свою работу и любил свою жену, а кроме этого тебе нечего любить. Прошло полтора года, а ты все еще занимаешься только тем, что пьешь, калечишь себя и ходишь на допросы. Ах да, еще жалеешь, жалеешь, жалеешь себя — и все никак не можешь перестать.
И все это никогда не вернет тебе твою разбитую вдребезги жизнь.
Фрэдди хмыкнул, покачал головой.
— Может быть я и выгляжу как человек, который шатается пьяным по подворотням только за этим, но на самом деле нет. Так что мы посидим «чисто по-дружески».
Лоухилл сам себе казался непробиваемым идиотом: шарм и умение общаться с хорошенькими девушками, от которых тебе ничего не нужно, остались где-то в прошлом. В настоящем же он оказывался скучным больным взрослым, которому хочется оправдаться даже за те вещи, которые не имеют к нему ни малейшего отношения.
Флай явно относилась ко всему вокруг гораздо спокойнее — прямо зависть брала. Она похлопала Фрэдди по плечу и легко подтолкнула вперед, возвестив:
 — Веди меня в свое кафе. Для затравки могу по дороге рассказать, как я попала в Лондон. Или пару баек о том, как после удачных артов в неудачных местах меня отправляли на общественные работы. Хочешь?
И почему всем вокруг кажется, что полицейским очень интересно слушать чужие истории о ночевках в полицейских участках?
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросил Лоухилл.
Потом покачал головой.
— Нет, это слишком общий вопрос. Расскажи мне, почему из всех дел на свете ты выбрала рисование?

Отредактировано Frank Longbottom (2018-09-01 19:10:30)

Единственное, что подвластно вам на этом свете - это вы сами.

Воспоминания — рассыпанные конфетти. Красивые, когда взмывают в воздух, вырвавшись из хлопушки, и жалкие, когда падают на землю, под ноги, в грязь.
Воспоминания — осколки цветных витражей. Просто кусочки цветного стекла, ценность которым придает свет.
Что вспоминается первым, когда спрашивают про твою любимую сладость? Кофе с карамелью и ликером? Шоколадные конфеты с густой кремовой начинкой? Горячий шоколад с кусочками грецких орехов?
Альфреду вспоминалось мороженое. Кисло-сладкое апельсиновое мороженое, обжигающее язык холодом перед тем, как позволить почувствовать вкус.
Если бы он мог выбрать один момент в своей жизни, чтобы остаться в нем навсегда, он выбрал бы этот: они сидят за шатким столиком, ладонь Адель лежит на его запястье, ее смеющиеся глаза напротив, а по языку растекается апельсиновая сладость.

— Я… не знаю. Я не выбирала, — сказала Флай в ответ на вопрос о рисовании и Лоухилл поверил ей сразу.
Поверил бы, даже если бы она не начала рассказывать дальше, но она начала, как будто приоткрыла дверцу своего собственного мира.
— Я не очень хорошо училась, так натянули на троечку — и ладно. К нам вообще особого интереса преподы не показывали — бубнили что-то у доски о своем. А мы бухали за гаражами — ну, так у всех, наверное. Я лет до четырнадцати, наверное, и карандаш в руках не держала… а потом как-то понеслось. Я добыла пару книг, присела на уши к преподу по ИЗО — чтоб он мне руки поставил. Но он тогда уже только пунктиром рисовать мог – травушка-муравушка его заглотила. Так что, пришлось самой.
Ее голос разносился по пустынным улицам, рука лежала на плече Фрэда и Лоухилл подумал, что мог бы в нее влюбиться. Если бы был моложе, если бы не был так пьян, если бы не был безмерно, бесконечно, обреченно влюблен в Адель.
Флай была яркая, насмешливая и живая. Флай рисовала детей на стене полицейского управления и ничего не боялась.
Быть влюбленным в нее — как быть влюбленным в огонь. В движение кисти по холсту. В ветер, который свистит в ушах, в воздух в легких, в саму жизнь во всем ее бешеном движении.
Повезло кому-то. Или повезет.
Она убрала руку с его плеча, чтобы откинуть голову и посмотреть на небо, и Фрэдди проследил за ее взглядом. Небо над головой казалось стеклянным: как будто кто-то насмешливый и незлой натянул над городом прозрачный купол, в беспорядке разбросал по нему звезды и заполнил тьмой с обратной стороны. Забавно — и довольно бессмысленно.
Интересно, если бросить вверх камень, можно будет услышать звон стекла и поймать ладонями рассыпавшиеся звезды?
Интересно, если бросить пить, всякий бред перестанет приходить в голову?

— Знаешь, это сложно. Один раз ты увидел, как играют мышцы под кожей или  как разбегаются жилки по листку — и это уже не забудешь. Красоту вообще сложно забыть.
Флай говорила про некую абстрактную красоту, про что-то вроде звездного неба над головой и пресловутые жилки, разбегающиеся по листку, но для Альфреда красота всегда конкретной.
У красоты были ясные глаза, как будто светящиеся изнутри и карминовые губы. Тонкие изящные пальцы и разноцветные волосы. У красоты были тысячи улыбок и ямочки на щеках. У красоты был голос и смех, запах и вкус. У красоты было имя.
Адель.
— А когда она уже в голове, — продолжила Флай и постучала пальцем по лбу. — Ее очень сложно не отдавать. А как ее отдать? А когда у тебя в руках палитра — тут не надо долго думать — тут только писать надо. И у тебя сразу появляются идеи — когда ты можешь их куда-то реализовать. И желание искать новые идеи. Или новые способы выразительности. Или еще-что. Живопись — она живая. И рисунок. И вообще — все. Тебе не нужно добирать чего- то на стороне — у тебя и так есть самая верная любовь, которая требует от тебя невозможного, но дает невероятное, понимаешь?
«Не понимаю», — хотелось ответить ей. В конце-концов, Лоухилл и правда не понимал.
Он всегда был далек от искусства, картинные галереи вызывали у него скуку и чуть меньшую скуку вызывали статуи — на них хотя бы можно было смотреть со всех сторон. Но сейчас, после рассказа Флай, Альфред впервые в жизни подумал, а что было бы, если бы Флай нарисовала Адель? Или — его самого? Смогла бы она найти красоту в нем — вечно пьяном, изломанном и слишком рано постаревшем?
Спрашивать об этом было неловко, но еще больше — страшно.
Потому что если она ответит отказом, ты уже не сможешь себя собрать.
Было бы, что собирать.

— А как ты забрел в ряды доблестной милиции? — спросила Флай невпопад и Фрэд едва не вписался лбом в стеклянную дверь кафе-мороженого, на которую были наклеены звезды, вырезанные из серебряной бумаги.
Название, «У Адриана Болейна», тоже было выкрашено в серебристый цвет, звезды на нем были нарисованы золотой краской и уже порядочно выцвели.
— Это долгая история, — неловко пробубнил Лоухилл, отступая и открывая перед Флай дверь кафе.
Это была совсем короткая и скучная история, но рассказывать ее под мороженое в любом случае было бы приятнее, чем просто так. Мороженое способно скрасить любую скуку.
Изнутри кафе было крошечным: три шатких столика теснились в уголке, все остальное место занимала витрина, на которой, под стеклом, громоздились лотки с мороженым, окруженные армией сиропов и сладких посыпок в высоких банках. Потолок кафе был выкрашен в темно-синий цвет, прикидываясь небом, и там, где на него сквозь внушительные окна падало безжалостное солнце, выцвел крупными кусками. С потолка свисали помятые звезды на пыльных нитках.
Сам Адриан Болейн, усатый и одетый в кожаную куртку, больше походил на охотника на ведьм, чем на мороженщика. Адриан посмотрел на Фрэда неодобрительно, явно не узнавая, хотя раньше Лоухилл был здесь завсегдатаем. Потом перевел взгляд на Флай.
Альфред мысленно вздохнул. Из них двоих малолетней преступницей была Флай, но потенциально опасным великовозрастным алкоголиком все равно выглядел Фрэд.
— Фисташковое и ежевичное? — поинтересовался Лоухилл у Флай, припомнив, что именно она говорила про мороженое, и кивнул на изобилие на витрине. В конце-концов, с ее характером недолго и передумать.
Про себя Фрэдди раздумывал, вызовет Адриан полицию, превентивно врежет ему или посчитает, что алкоголик и молоденькая девчонка, которые ночью решили поесть мороженого — это в порядке вещей.

Отредактировано Frank Longbottom (2019-01-31 22:29:29)

Нельзя заставить людей полюбить тебя.
Нужно просто подождать, пока им наскучит тебя ненавидеть.

Если думать о том, что мир тебе враг — он тут же становится врагом. Это уж такой закон.
Если думать, что каждый встречный — злодей, однажды на самом деле встретишь злодея.
«Будьте осторожным с вашими желаниями, Вселенная слушает».
Фрэд никогда не считал, что мир его враг и никогда не думал, что каждый встречный злодей и преступник, хотя по долгу службы чаще всего встречал злодеев и преступников. Фрэд никогда не был осторожен со своими желаниями, потому что всегда хотел простых и понятных вещей: быть любимым и водить свою любимую женщину в свое любимое кафе-мороженое.
Так когда мир перестал быть ему другом?
После того, как Альфред перестал чего-то желать?
Или после того, как начал видеть врагов во всех вокруг?

Еще и поэтому ему было так странно находиться рядом с этой девчонкой, Флай, для которой мир определенно не был врагом и вообще никто не был врагом.
Интересно, как это — не боятся? Ни себя, ни мира, ничего?
Тебе уже не вспомнить, как это, Альфред Лоухилл.
— Фисташковое, ежевичное, с посыпкой из белого шоколада и сиропом. Пусть сироп будет какой-нибудь кисленький – по вкусу, — сообщила Флай и Адриана Болейна почти отпустило.
По-крайней мере, он перестал смотреть с подозрением и смотрел уже скорее с недоумением… и любопытством. Лоухилл хорошо понимал, почему: они с Флай были колоритной парочкой.
К тому же, Флай не закрывала рта.
— А у вас пыльненько/ И звездочки малость пообтрепались. Знаете, я как раз специализируюсь в росписи по стенам. От меня клиенты обиженными не уходят. Могу накидать вам парочку идей, что думаете? Звездное небо тоже может быть двигателем торговли. Я покажу вам свои работы – а вы подумайте. Место – шикарное, но можно сделать из него сказку, — сообщила она скороговоркой и Фрэд мысленно застонал. Адриан, конечно, не выгонит взашей хорошенькую девушку, которая любит мороженое и поболтать, но…
Что «но» Лоухилл не знал. Адриан давно привык к ночным гостям, а люди, привычные к ночным гостям, не удивляются ничему. И уж конечно они не отказываются от помощи, тем более — от помощи хорошенького художника.
Так что Альфред был почти уверен, что случайно нашел для Флай работу.
Интересно, она потом его поблагодарит?
Уж наверняка. Портретом на память. Таким, что ни выбросить, ни повесить — слишком честным и горьким.
— Я никогда не видела так много мороженого сразу. Обычно эти ребятки в грузовичках прячут свои богатства за тайными дверями фургончиков, а у вас прямо рай.
Андриан все еще молча смотрел на нее, хотя губы уже скривились в попытках сдержать усмешку.
— Фредди, а ты будешь просто апельсиновое, или как? Вы просто не представляете — этот извращенец любит цитрусовое мороженое. По мне так — вырви глаз. Я бы добровольно на такие эксперименты никогда не согласилась, но о вкусах смеются.
На словах об апельсиновом мороженом выражение лица Адриана неожиданно изменилось. На нем мелькнуло сначала недоумение, а потом вдруг острое, как выстрел, узнавание.
— Ты выбирай, Фредди, а вы подумайте — я хорошо работаю, вы не пожалеете, — сообщила Флай и наконец угомонилась. Видимо, выдохлась.
— Вишня и карамельный сироп, — сказал Адриан и это не было предложением.
Он помнил Фрэдди, помнил, что он заказывал обычно и безошибочно назвал самое часто заказываемое сочетание.
Лоухилл против воли задумался, как вообще запоминают людей работники сферы обслуживания. Как набор характерных черт? Этот берет все без майонеза. Эта просит кофе без сахара. Аллергия на молоко. Только не черный шоколад. Апельсин, вишня и карамельный сироп.
— Ага, — согласился Фрэд. Не спорить же с человеком, который знает о твоих вкусах в плане мороженого лучше тебя самого.
Адриан назвал сумму и едва заметно скривился, когда Фрэдди выложил на прилавок мятые бумажки. Снова смерил экс-полицейского неодобрительным взглядом и Лоухилл начал ждать, когда же Адриан посоветует ему бросать пить.
— Садитесь, — сказал Болейн вместо советов. — Заказ сейчас принесу.
Потом он повернулся к Флай и с некоторым тщательно скрываемым сомнением предложил:
— Набросай пару эскизов. Если мне понравится, второе мороженое будет за счет заведения.

— Опять нарисуешь что-нибудь протестное, как на тех стенах у полицейского участка? — беззлобно поинтересовался Лоухилл у Флай, когда они уселись за ближайший столик.
Фрэд огляделся, пытаясь представить, что вообще может нарисовать такая, как Флай, на этих стенах. Этому месту подошли бы волшебники: дети в длинных мантиях и разноцветных полосатых шарфах. Уютные дети какой-нибудь уютной магической школы, где не бывает войн, где никто никого не убивает, не берет в плен и не приковывает наручниками к трубе в ангаре.
Когда-то все они были такими детьми: только без волшебства.
А потом повзрослели.
— Я ходил сюда всю свою юность, — сказал Фрэд невпопад. — Водил сюда свою жену, держал ее за руку и думал, что так будет всегда. Знаешь, иногда невыносимо осознавать, что ничего не бывает навсегда...
Лоухилл оборвал себя, потому что к столику подошел Адриан Болейн и поставил на столешницу две внушительные вазочки с мороженым. Шарики мороженого были идеально ровные, а сироп для Флай Адриан выбрал малиновый и еще от себя добавил пару ягод клубники.