Он проснулся оттого, что рыжие волосы щекотали ему нос. В полудреме он сдул прядь и повернулся на бок. Распахнул глаза. Сегодня же годовщина. Он тихо и медленно выполз из-под одеяла и прошествовал на кухню. Сегодня еще и экзамен на весь день. Студенты, как водится, будут грустно смотреть вдаль и мямлить, путая экзотермические реакции с эндотермическими, ошибаться в коэффициентах и создавать энтропию в аудитории.

Утро не задалось с самого начала. Убежавший кофе, промокший ботинок и довольно некультурное авто, окатившее водой только что поглаженные брюки. Себастьян ненавидел экзамены, но сегодня вселенная просто превзошла себя. Студенты-первокурсники наивно полагали, что цветы добавят благосклонности преподавателю - ошибка первого рода. Себастьян любил цветы только в одном виде - засушенном. Тогда они хотя бы приносили пользу - чай, кое-какие расслабляющие или лечебные отвары. А живой веник, старательно принесенный учениками, отправился в мусорную корзину. Профессор Снейк бушевал как никогда, и большая половина группы отправилась на пересдачу. Великолепно. Сентябрь испорчен. Вновь. Изумительно.

В универсиетскую столовую он шел пытаясь не сорваться, потому как человеческая глупость выводила из себя этого человека по щелчку пальцев. Усевшись за столик Себастьян откинулся на стул. Отдых. В ближайшее время не стоит думать о вероятности сожженной лаборатории. Последняя неделя - даже самые сумасшедшие лаборанты жаждут отдохнуть после ужасов сессии. Дома, конечно, состояние было весьма неспокойным - Гарри Певерелл заставлял его переживать. Мальчишка слишком активно уничтожал себя. Желание сказать его отцу пару ласковых слов, останавливала только нелюбовь лезть в чужие дела.

- Здравствуйте, профессор Снейк. Уделите мне пару минут? – не дожидаясь ответа мужчина, нахально опустившийся на соседний стул, заговорил. – Меня зовут Альбус Дамблдор, и у меня есть то, что может вас заинтересовать.

Себастьян медленно поднял на человека глаза. Это было неудачной идеей. Очень неудачной идеей. Разговаривать с Себастьяном Снейком сразу после экзамена. Разговаривать с Себастьяном Снейком в столовой. Разговаривать с Себастьяном Снейком.
Вокруг стало очень тихо, и студенты, до этого весело гомонившие, как-то притихли, а то и вовсе испарились. Благо, репутация бежала далеко впереди даже его выдающегося носа.

- Мистер, хм, Дамблдор. Часы приема указаны на двери моего кабинета. Сетевые продажи меня не интересуют. По всем вопросам - к моему секретарю - она достаточно компетентна.

Себастьян Снейк внимательно посмотрел на старика, и не думающего двигаться с места. Он сидел с улыбкой блаженного на лице, поправлял очки, и в его руки просились мыльные пузыри. Этакий старец с палочкой, совершающий фокусы и дающий детям мгновенья радости и огромные переливающиеся шары, держащиеся лишь Великими Силами Поверхностного Натяжения. Под его пристальным взглядом голубых глаз, не особо вяжущихся с образом, Снейку стало немного неуютно. Хотелось язвить.
Стоп. Есть некая отличная от нуля  вероятность, что он из Ми-6. Хотя, она ничтожна мала - они бы не заявились прямо в университет. Глупости.

-Я не страдаю косноязычием, а Вы, я надеюсь, проблемами со слухом, мистер. Я бы хотел пообедать в одиночестве.

Только на этом моменте Себастьян обратил внимание на протянутую ему книгу. Черную. Старую. Манящую. Где-то на периферии сознания, он понимал: взять книгу - значит втянуть себя во что-то далеко не безобидное. Но длинные пальцы уже потянулись к протянутому сокровищу (почему-то о книге думалось именно так). Секунда и они уже открыли обложку. "Собственность Принца-полукровки". Ровные, почти каллиграфические буквы с легким наклоном вправо и большими соединительными линями. Черные чернила. Его собственный почерк. Запах затхлости и подвальных помещений. Трав и чего-то едкого. Себастьян поднял голову на человека с седыми волосами, который больше не казался ему стариком. Книга была его, времен старшей школы, может быть. Подписи были повсюду - от загнутых страниц и почерка, до аромата лаборатории. Но он этого не писал. Никогда. Себастьян Снейп отличался великолепной памятью. Как?

- Хорошо.  Вас слушаю, - Себастьян скрестил руки на груди и впился взглядом в очки половинки. В глаза этому человеку лучше не смотреть.

- Вам никогда не казалось, профессор Снейк, что ваша жизнь неправильная? Ненастоящая? – Альбус говорил небыстро, но ровно и без пауз, не давая собеседнику возможности вставить реплику. – Что ваш сын на самом деле не сын вам? Что ваша жена просто не может быть рядом с вами? Что ваша семья, ваше счастье – всего лишь иллюзия?

Себастьян вскинулся. В его голове образовалась сфера, расширяюшаяся с каждым следующим сказанным словом. Этот человек бесил его настолько, что он призвал все собственные силы, чтобы сдержаться от разрушительного насилия. Все дело было в том, что старик озвучивал его страхи. Потаенные ужасы одинокого мальчика, попавшего в сказку и с содрогание ожидающего момента ее окончания.
Выдох.

- Это не ваше дело, мистер Дамблдор, - выплюнул он сквозь зубы. -  Мои  персональные чувства вас не касаются. Говорите, что хотели и выметайтесь отсюда. Без предисловий, пожалуйста. - Вежливое окончание реплики больше походило на оскорбление.

Какого лешего этому человеку от меня нужно. Моя жизнь - это мною добытое счастье, которое я ни за что не отпущу добровольно. Принудительно. Или же под пытками.

Поймав себя на этой мысли, Сбастьян удивился. Он не понимал, откуда такие мысли взялись в его голове, и что спровоцировало его на столь яростную защитную реакцию.

- Есть одна вещь, которую ты должен вспомнить, мой мальчик. В этом тебе поможет имя. Лил… - Что? Простите, что? Мой мальчик?  Снейк уже было зашелся в приступе смеха, забыв о том, где находится, и, грозя напугать студентов, привыкших к хмурому профессору. Но не предвиденный фактор, в виде незабвенной Ригель, нанес окончательный удар по его репутации.

- Себ? Чего ты расшипелся как уж на выгуле? У тебя проблемы? - и хохот был ей ответом. Себастьян согнулся пополам от смеха, а идентифицировав лица окружающих, как "невероятно, но факт:он издает звуки, отдаленно напоминающие истерическое бульканье", не мог перестать еще некоторое время. В столовой стояла гробовая тишина.
А чего они хотели? Покровительственные нотки столетнего белобородого мужчины и ехидные вытяжки Ригель, в коктейле дали определенную химическую реакцию, завязанную на абсурде.

Пальцы, крепко сжимающие книгу разжались, и она с гулким шлепком упала на кафельный пол. Время будто замедлилось. Окружающее исчезло. Где-то фоном Ригель, решившая, очевидно, что некто довел Себастьяна до истерики, пыталась изгнать исчадие ада из столовой. Зачем? Ад-то здесь... Раскрывшись на середине, книга представляла миру страницы, поля которых были исписаны ровным почерком профессора органической химии и нейробиологии, декана факультета естественных наук, отца и мужа - Себастьяна Снейка.

Краем глаза Себастьян отметил, что Ригель была в высшей степени беспокойна - неудивительно, он настолько привык присматривать за сей нестабильной женщиной, что распознать ее состояние мог в любой кондиции. Внимание было приковано к учебнику-дневнику. Он осторожно поднял книгу, открыл на первой странице, удостоверился, что надпись "Собственность Принца-полукровки" никуда не исчезла. Он захлопнул учебник. "Расширенный курс Зельеваренья для шестого курса". Изумительно. Думаю, мои познания в альтернативной химии качественно расширятся после прочтения этого учебника.

Себастьян устал лицезреть обложку и  перелистнул страницу. Введение. Что, вы скажете, можно дописать во введении? Элементарно - человек с его почерком был поразительно находчив, язвителен и, определенно, изъяснялся тем же языком, что и профессор, скажем, лет двадцать назад. И вновь - изумительно. Я прочту это. Полностью. Позже. Но сдержать данное обещание было тяжело для человека, с детства привыкшего впитывать каждую прочитанную строчку. Он открыл оглавление и пробежал глазами по списку. Это было невероятное ощущение - будто он это не только читал, но и писал, но и... варил. Варил? Какое еще "варил"? Некоторые названия были тщательно замазаны чернилами, некоторые - просто вычеркнуты. Изумительно. Какое варварское отношение к литературе. Просто моя копия. Некоторые библиотеки отказываются выдавать мне фолианты, потому как я загибаю странички - ничего подобного. Я обращаюсь с ними как с живыми. Неточности необходимо исправлять, ошибки - ликвидировать. Но все же, - он вернулся к книге. - поразительная символика, терминология...

Снейк вскинул голову, решив поинтересоваться все же у странного старика, что это, но успел увидеть только метнувшиеся полы мантии. Мантии? Что? Кто ходит в мантиях в такую жару в настоящее время. Ригель уже мстительно сообщала охране про склонности к педофилии, а Себастьян мимоходом заметил про себя, что в стенах Хогварда все, по большей части, совершеннолетние. О, проснувшиеся ехидство обычно ознаменовано стабилизацией нервозности.  Ригель опустилась на соседний стул и залпом выпила его сок. Она же терпеть не может апельсиновый!

- Ригель, - уже успокоившимся голосом начал он. - Во-первых, в университетах обычно принято учится уже совершеннолетним деткам. Так что педофилу здесь нечего делать. Хотя, безусловно, бывают исключения, - и ее выразительно приподнятая бровь была ему ответом. - Во-вторых, ты ненавидишь апельсины. И вообще цитрусовые, насколько я помню. Так какого, хм, ты систематически лишаешь меня удовольствия насладиться сочным вкусом данного напитка? Впредь буду брать тыквенный сок - специально для тебя. Он ужасен. И, наконец, третье, - его тон тут же стал серьезен. Он решил закончить с прелюдией. - Что случилось, Ригель? Твой потерянный вид не внушает мне доверия. 

Не здесь, так не здесь. Себастьян не настаивал, к тому же, его самого не прельщало изобилие лишних ушей, что выросли внезапно, словно грибы после дождя. Себастьян внимательно обежал зал глазами, стараясь запомнить присутствующих. У Снейка была великолепная память.
Людвиг. Губы Ригель любили это слово. Последние два года Себастьян узнал множество интонаций, которыми могло оно бы быть произнесено. Гнев, страх, теплота, раздражение, восхищение, недовольство. Оно звучало, заставляя обладательницу чуть задыхаться, и звенело, отражаясь в помещениях с хорошей акустикой, оно шипело сквозь зубы и небрежно бросалось в пропасть в середине беседы. Для Себастьяна до сих пор не было ясно его отношения к этому человеку. Они плохо начали, подписали пакт о ненападении, но объявили холодную войну. Снейк был достаточно вежлив, чтобы ни в коем случае не препятствовать чему бы то ни было. Он взял за правило лишь прикрывать тылы. А Людвиг был достаточно умен, чтобы не ставить Ригель перед выбором. Виселица или гильотина?
Подозрительное изобилие военной терминологии в собственных мыслях после встречи со старцем, немного изумляла.
Фляжка серебром сверкнула в ее руках.
-  Людвиг ничего не знает, Себ,  - Себастьян вздернул бровь.
- Ригель....
Его намерения были прерваны досадным нежеланием Ригель вести беседу.
- Это что еще такое? Только не говори, что тот сумасшедший старик продал тебе библию.
Что? Дневник. Ах, да. Он отвлеченно посмотрел на книгу в своих руках, бездумно раскрыл на произвольной странице. Формулы, графики, пояснения. Дозировки, ингредиенты, расчеты. Все казалось смутно знакомым. И это, исключая почерк. Где же это могло мне встречаться. Он перевел взгляд на скрюченное, схематично изображенное тельце младенца и перелистнул страницу. Викторианский Человек. Его озарило. Алхимия. Еще на младших курсах его интересовали трактаты, которые сподобились писать ученые древности, в тщетных поисках философского камня. Он был прекрасно осведомлен о значимости мистицизма в науке и ничуть его не отвергал. Нейрохимия базируется на основных алхимических законах. Безусловно, это не означало, что он все бросит, пострижется в монахи или вступит в одно из юнгианских течений.
Себастьян Снейк был достаточно рационален, чтобы не отрицать очевидное. 
- Предполагаю, что это выдержки из мыслей психически нездорового высокоинтеллектуального, или мнящего себя таковым, сконцентрированного на символизме и алхимии антихриста. Не думаю, что у него было много друзей, - заметил Снейк.
Он глянул на Ригель. Она меня не слышала. Вернемся к Людвигу.
- Не уходи от темы, Ригель. Не знает. Ну и что? Женщины - не самки производительницы. Он ведь тебя любит. А ребенок у него есть. Или, - он взглянул в лицо Ригель. Ну конечно. - он хочет мальчика, да? Сына?
Неблагодарный! Вонзилась в его мозг чужая мысль .
Ригель промолчала. Ответа и не требовалось. Она повертела в руках фляжку.
Снейк задумался. Если быть честным, ему было чем ее утешить. Но, экспериментальные препараты… Прошло еще не так много времени. Они могли элементарно не сработать. И тому же, это не решило бы вопроса. Он вздохнул.
Себастьян не был ни в чем уверен, но он решил постараться. Он уже почти произнес первые звуки, как на него снизошло осознание. Она ведь просто сказала, что он не знает. Она беспокоится именно о незнании. О том, что он может ее отвергнуть. Но…. Вопрос будет жестоким.
- Ригель, - он дождался, пока ее внимание будет безраздельно принадлежать ему. - А ты, - акцент, -  хочешь детей?

Себастьян приготовился к буре. Он не должен был ее об этом спрашивать. Они никогда об этом не говорили, но…. Сейчас ему был необходимо ответ.
Ригель напряглась, собралась и начала медленно бледнеть. У этой женщины в моменты ярости кровь отливала от лица, и оно становилось словно свежевыбеленная стена. И пахло также – гидроксидом кальция, свежестью, как перед грозой и озоном.
Она взбесилась. Снейк был не силен в , душевных метаниях и переживаниях. Но в одном он был уверен – если ты орешь – тебе небезразлична тема. Это было спорно в отношении Ригель, потому как она могла кричать по любому поводу, но Снейк не был настолько бесчувственным бревном, как о нем думали. Он знал ее настроения. Он с одного взгляда видел, способна ли Ригель мыслить или стоит ее предварительно окатить водой. Вопрос, почему в последнее время он систематически выводил из себя эту женщину – атомную бомбу, все еще оставался актуальным. Он слушал. Он должен был понять, чего хочет Ригель, прежде чем открывать ей все карты. Если дети – это больная тема, то, может быть, она действительно страдает не только потому, что ушел Томас, но и потому, что она никогда не станет матерью. Это была неожиданная мысль. Себастьян никогда не думал о проблеме с этой стороны. Он просто знал, что тематика настолько болезненна, что ее лучше не затрагивать. Да и зачем говорить о невозможном. Когда же он узнал, что, быть может, не совсем о невозможном…. Что есть выходы, что может быть вероятно…. 
Он не был уверен в том, что Ригель следует говорить, потому как реакция организма строго индивидуальна. Сейчас, вспоминая лицо Ригель двадцать три гола назад, он понимал, зачем ввязался в эту авантюру. Зачем пропадал в лаборатории сутками, искал испытуемых, тратил годы на поиски вариантов, пробовал различные комбинации, синтезировал запрещенные препараты, попал в поле зрения Ми-6, загремел в отделение полиции и слушал пренебрежительные отказы клиник. Он просто увидел в лице Ригель то, чего она бы ему никогда не сказала, а он бы ее никогда не понял. Она не умела говорить, а он очень плохо умел слушать. Зато он прекрасно читал незримое и слышал невидимое. Он обладал просто сверхъестественным чутьем на ситуацию. Но, как обычно с Ригель, не применял его на практике.
Она отошла к столу, и в него полетел первый снаряд. Он невозмутимо уклонился – раз, другой, третий. Он ушел с линии обстрела, а Ригель этого даже не заметила. Ей было… больно? Себастьян Снейк – ты хуже тумбочки. Она хотя бы открывается и отзывается на стук. А ты – эмоциональный дебил. Кто это ему говорил? Когда?
Ригель оказывается рядом внезапно. Свист ветра – и яркие, пылающие тьмой глаза уже впились в него. Пылающие тьмой… это даже звучит жутко. Будто бездна ненадолго заглянула к его лучшей подруге. Себастьян не испугался. Вспышка была на пике. Сейчас пойдет резкий спад. Главное – не дать ей себя выгнать и заставить выслушать. И не уронить. Ее пальцы стиснули шею, Себастьян не совершил ни единого движения. Он не препятствовал удушению. Она будто хотела втиснуть брошенные слова обратно ему в глотку.
- Разве из меня может выйти мать, Себастьян? После всего, что было? Ни-ко-гда. Ты слышал меня? Никогда!
Да. Конечно может. Я тебя знаю, девочка. Но он, безусловно, не посмел бы сказать это вслух. Ригель освобождает его руки от учебника, тот с глухим стуком падает на пол. Одной рукой Ригель все еще пытается его удушить.
- Не смей больше задавать мне таких вопросов! Пошел вон!
Пальцы слабеют. Истерика утихает.
Он резко подался вперед и, обхватив ее руками, сжал в объятьях. Она обмякла,  вжалась носом ему в грудь и на секунду задержала дыхание. Себастьян ослабил хватку и легко провел одной рукой по волосам. Неторопливыми движениями он успокаивал ураган, бушующий в этой хрупкой женщине после его вопроса. Он почти невесомо коснулся губами ее лба.

- Ригель, - он подал голос, как только понял, что приступ приостановлен. Та подняла на него уставшие глаза. – Я не из праздного любопытства спрашиваю. Я… Ригель, я занимаюсь исследованиями. Давно. Двадцать три года, - он почувствовал, что Ригель хочет что-то сказать. Он шепнул: Подожди немного. Это еще не одобрено, это работает не со всеми, это не стабильно, - он говорил тяжело, будто продираясь сквозь бурелом. С паузами. Он чувствовал шевеление волос у нее на затылке, потревоженных его теплым дыханием. - Я хотел тебе сказать, когда вероятность неудачи будет минимальной. Ригель, шанс есть, - очередная попытка. – Подожди. Ты сильная. Это длительный процесс, но, если эксперимент будет успешным, ты сможешь, Ригель. Он поможет. Я помогу. Ты – не твоя мать.

Ригель выскользнула из объятий, и руки захватили пустоту. Себастьян сразу почувствовал холод, которым повеяло от нее, и беззащитность – будто у него отняли нечто, что ранее было его неотъемлемой частью.
Ригель отошла на несколько шагов назад и разбила ему сердце.

- Это перспективное поле для исследований, Себ. Я даже не знаю, как тебе это сказать… Рада, что вдохновила. Но я не буду в этом участвовать. Нет, молчи. Ты не сможешь меня переубедить. Никаких исследований, больниц, препаратов… И никаких попыток. Ты меня понял?

Он слушал и не мог поверить в то, что он слышит. Он распознавал звуки, складывал их в слова, его мозг составлял конструкции в предложения, а Себастьян смотрел в пространство и задыхался. У него кружилась голова и поднялось давление. Сердце билось ударов 180 в минуту. Он смотрел на Ригель и видел ее, молодую, как ему казалось, сотню лет назад. Она выходила из больницы, Себастьян недовольно посматривал на часы, упрекая медперсонал в том, что они никак не могут успеть с выпиской вовремя. Он смотрит на девушку, кажущуюся ему в тот момент маленькой и слабой. Она спускалась по ступенькам, а Снейк понимал, что теперь он кому-то может быть нужен. Он взял на себя ответственность за жизнь и здоровье этого еще совсем ребенка, хотя она была старше, как  минимум, года на четыре, а он еще не закончил школу. Она уже прошла через тяжелейшие обстоятельства, а он всему учился по книгам. Но он просто посмотрел на нее и понял – он больше не может прятаться в тени, потому как одно живое существо нуждается в его поддержке. Ригель – человек-катастрофа, взрывная, с бесконечным ворохом проблем, с постоянными истериками и яростью, с бешеным темпераментом и страстью – была его единственным столпом Аликсандринским. Он не присуждал ей чужих заслуг, но она была его стабильностью. И сейчас ее слова… ранили.

Он просто ошибся. Он почему-то решил, что может быть ей полезен. Что он ей нужен. Он не строил иллюзий на счет того, что Ригель хотела быть спасена – нет, вероятнее всего, даже противоядие ей пришлось бы вливать в горло силой. Она бы… или он просто путает ее с собой. А на самом деле, его спасательные операции не были нужны никому, кроме его комплексов бесцветного мальчишки. Себастьяну вдруг показалось, что если Ригель исчезнет, он вновь станет неуверенным в себе, серым шестнадцатилетнем парнем, не моющим голову даже по праздникам. Лилит, Драго – они были важны, без них он не мыслил себя, но Ригель… Ригель была с ним всегда.
Разве ему нужны были эти эксперименты? Он бы даже в сторону женской репродуктивной системы не посмотрел, если бы не она. Если бы не видел на ее лице тогда нестерпимую боль. Неужели он ошибся?
Себастьян посмотрел на собственные руки, желая их чем-нибудь занять. На Ригель смотреть он не мог. Это было просто слишком. У него возникало ощущение, что тщательно сконструированный пазл рассыпается в его руках, и во всем виноват он сам. В глубине поднималась ненависть к той пародии на человека, коим являлся Себастьян Снейк. Этого не случалось с подросткового возраста. Он опустил взгляд на пол. Его внимание привлекла многострадальная книга, что сунул ему в руки на прощание старец. Библия. Как к месту. Злость уже бурлила в Себастьяне, но он, как и всегда, великолепно ее контролировал. Он поднял с пола дневник, и бездумно листая его, взглянул на Ригель.

- Безусловно, Ригель. Я предлагал тебе способ дать понять Людвигу, что еще не все потеряно, - его тон было холоден. Только льдом он мог остудить ту ярость, что сейчас кипела в нем. – Я бы ни за что не стал заставлять участвовать тебя в том, что ты считаешь неуместным и лишним. – Дыхания не хватало. Он задыхался, то ли от ненависти к себе, то ли от безысходности, то ли от обреченности.- Я лишь говорю, что то, что сработало у некоторых моих пациентов, может сработать и у тебя. Но ты права, кто я такой, чтобы мне доверять.

Себастьян понял, что сейчас сорвется и быстро перевел тему. Ему не стоило начинать. Он говорил быстро, не давая Ригель времени осознать, что он только что сказал. Времени осознать тот факт, что он оправдывался.
- Ты спрашивала о книге. Тут на полях мои записи. Странные слова, на латинском, по большей части. Есть и на английском. А есть что-то совершенно невразумительное. Вот, к примеру, Сектусемпра, - он вскинул голову, посмотрев на Ригель. – Sectu – сечь, а…
Он застыл. Ригель с гулким звуком упала на ковер. Приписка его детским корявым почерком – для врагов. Он только сейчас ее осознал.

Тело было рассечено сотнями маленьких порезов,   кровь медленно стекала по лодыжкам и локтям, в глазах застыло изумление.
- Ригель, - прохрипел Снейк и бросился к ней, у него не было времени на понимание произошедшего, у не было времени, на набор телефонного номера. В его памяти мелькали картинки зеркального коридора, туалетных кабинок, мокрого кафельного пола и поломанного тела его сына с аналогичными порезами. Себастьян рухнул на колени рядом с Ригель, торопясь, шепча на известном ему языке знакомые слова и даже отдаленно понимая их значение. Но он представления не имел, что он делает и почему. Он водил руками, за неимением большего, над ранами, а в глазах что-то подозрительно щипало. Порезы затягивались на глазах. Через пару секунд только капли крови остались напоминанием о произошедшем. Вернее, полосы крови на одежде Ригель, капли на рубашке Снейка и впитавшиеся лужицы на ковре.

- Ригель, Ригель, Ригель, Ригель, очнись, посмотри на меня, Ригель, - Себастьян стиснул женщину, боясь разжать руки и вновь увидеть окровавленное умирающее тело. У него по щекам текли слезы, и через равные промежутки раздавалось тихое всхлипывание.

Изумительно. Третья истерика за день, - вспыхнуло и погасло где-то на границе сознания.

Она всегда стояла на пороге моей жизни.
За упокой души моей стеная,
Мне, дышащему, было это ненавистно,
И я ее годами проклинаю.
Мы рано повстречались с ней впервые.
Она грустила на пороге чьих-то похорон.
Меня приметила тогда, и впредь, отныне
Ко мне заглядывает из чужих окон.

Полуразрушенная комната. Пряди волос, пронизывающие его пальцы. Еще теплое тело. Он знал, что это было только тело. Он знал, что женщина на его руках мертва. И он ненавидел смерть.
Теплая влага текла по щекам, пряди лезли в лицо – грязные, сальные, пропитанные годами лабораторной работы.

Лили –
Ты первой ласточкою вспорхнула над миром,
Забрав с собою часть моей души.
Той, что годами запрятывал я в дыры,
Не отыскать которую в неведомой глуши.

- Лили, Лили, Лили, нет, только не это, - шепчет он.
Он чувствовал, как внутри разрастается бездна, спровоцированная бессилием и безысходностью. Поделом.
Детская кроватка. Плач, затихающие всхлипывания. Держась за деревянные балки, стоит полуторагодовалый малыш. Реденькие темные волосики, ярко зеленые глаза, шрам на лбу в виде молнии.
- Отпрыск Поттера, - шипит он.

Себастьян вернулся в настоящее. Наваждение все не проходило. Эмоции были слишком схожи.

Липкой порослью слова – как пощечина.
Сколько лет тебя спасал – не подсчитано.
Злостью, местью нагадал – от отчаянья,
Не нужна тебе, подруга, печаль моя.
Но исход ссоры той неизвестен был.
Благо, память я с собой захватил,
Благо, смерть тебя с косой не настиг,
Благо, снова я услышу жаркий крик.

Если б ты в моих руках охладела.
Если б кровью на коврах затвердела.
Если б по моей вине умерла бы,
Я не смог бы дальше жить, виноватый.

Хриплые слова, сорвавшиеся с быстро розовеющих губ стали для Себастьна спасением. Он помнил себя, тогда, больше десяти лет назад. Тогда он тоже почти убил. Но сейчас. Потерять Ригель для него было все равно, что потерять память – потайной страх, граница безумия, возможность пасть в глубокую пропасть. Он не хотела даже думать об этом. И сейчас, слыша ее голос, ему было безразлично, что именно она говорит – главное, говорит. Она могла бы обливать его помоями или рассказывать интимные подробности очередного свидания – его всегда это неимоверно раздражало, чем Ригель и пользовалась – и он бы был счастлив. Жива. Она жива. Она была теплая. У нее были потрескавшиеся губы и просящий взгляд. Она хотела воды? Себастьян не мог заставить себя ее отпустить. Это было выше его сил сейчас. Он должен был быть уверен в том, что она дышит, что она сейчас стукнет его по голове чем-нибудь тяжелым и закатит глаза, отчитывая его в том, чтобы он не распускал руки. Ах, да, вода.
- Акцио, стакан воды.
Себастьян поднес бокал к ее губам, старательно пытаясь вспомнить, что же говорила Ригель. «Прости меня». Он, должно быть, ослышался? За что она просит у него прощения? Это ведь он ее чуть не убил. Несколько секунд спустя Себастьян вспомнил. Это… казалось ему сейчас столь незначительным. Кого заботят жалкие исследования, когда он чуть не потерял Ригель?
- Пустое, Ригель. Главное, что…
Он смутился и закашлялся, предпочитая, чтобы она сама понимала, что там главное. Не маленькая.
Он прижал ее к себе еще крепче и услышал, как тает та стена, что он успел выстроить буквально десять минут назад. Как гигантская кувалда с грохотом рушит ледяные глыбы. Как восстанавливается равновесие. Аналогия со знаменитой Берлинской стеной пришла чуть позже, но была не менее удачна.

Ты ярким пламенем скользишь по тонкому льду.
Ты подарила мне верю в себя.
Ты независимо, гордо тонула в пруду,
Я выговаривал тебе не тая.

Ты не сдавала без боя заставы свои,
Похожи очень мы в этом с тобой.
«Да, беспричинную злость и безумства твори», -
Слов ехидных слышался рой.

Я помог пройти боль, и обман, и туман.
Твоя грусть отражалась на мне.
Но не был напрасен мой дружеский план -
Ведь моя погибала в огне.

Я не смог бы найти, если б вдруг потерял:
Слишком стар я и нелюдим.
Я итак в этой жизни немало страдал…
Благодарю тебя, что не один.

Себастьян чувствовал, как к нему понемногу возвращается самообладание.
Он заинтересованно глянул на бокал в руке. Откуда он взялся?
- Изумительно, это я тебя чуть не убил, а ты просишь прощения. Как закономерно. Впрочем, ты бы умерла, если бы я тебя не спас. Только я все еще не знаю, как именно произошло все вышеописанное. Идеи?
Они представляли с собой странную картину. На ковре с кровавыми пятнами, в кабинете психиатра, полулежа, в объятьях друг друга. Необходимо было срочно передислоцироваться.

Он очнулся, поняв, что на самом деле только что ей сказал. Она решила, о, изумительно.
Боль. Что мы все знаем о боли, рожденные в тепле и уюте, рожденные, чтобы жить, рожденные, чтобы действовать. Рожденные, чтобы умирать с каждым следующим восходом солнца.
- Ригель, - позвал он, - прости меня, Ригель. Я не зол, и я отнюдь не хочу твоей смерти. Ты, - он запнулся. Себастьян ненавидел прилюдное изъявление чувств, и уж тем более не переносил обращать их в слова, - слишком важна для меня, чтобы я мог тебя потерять.
Он не подумал, что его собственное спокойствие, коем он обзавелся, как только понял, что ее жизни ничего не угрожает, никак не распространялось на Ригель.
Она бредила.
В перечне имен были знакомые, но неизвестное "Нарцисса" шевельнуло в его памяти ранее сокрытые отголоски. «Андромеда» говорило лишь о знакомой галактике и его юности - когда он в период мрачной меланхолии обратил свое внимание на творчество фантастов по всей поверхности земного шара. Но шипящие и свистящие звуки, отдающие красотой, аристократизмом и гордостью, рождали в нем смутное беспокойство.

Темная комната. Захламленная, заставленная мрачно мерцающими склянками. Огонь в камине - светит, но не греет. Дубовый стол со складом бумаг и перьями, точащими из чернильницы. И две женщины: Ригель и еще одна, незнакомая. Прямая спина, усталое лицо, светлые волосы, чуть ниже плеч. Женщина выглядела раздавленной, но упрямо стремившейся этого не показать. Она пришла просить.
Ригель же пугала. Ее глаза были безумны, губы кривила усмешка, крылья носа лихорадочно трепыхались. Ее тело обтягивал черный кожаный корсет со шнуровкой, что виднелся в полах распахнутой мантии. Мантии?
- Нарцисса, он на это не пойдет, - шипение. Будто змеиное. В ее словах сквозило отвращение. Презрение, злость. Почему?
Мое согласие, и огненные браслеты оплетают руки Нарциссы и моего запястья. Твердое "Клянусь".

Воспоминание оборвалось. Воспоминание? Предположения, что это была генетическая память прошлой жизни отмелись, чтобы закрасться вновь. А если не прошлой, а настоящей? Себастьян припомнил слова старика, что вручил ему сегодня книгу. Старика, по чьей вине, он только что едва не убил свою подругу. Ему тут же захотелось использовать этот способ и на сем трепетном чуде, что, к слову, как подсказала ему память, тоже был в мантии. Себастьян задумался. В его жизни были некоторые моменты, к которым он пришел спустя долгие блуждания по лабиринтам чужих историй и не своей жизни. Он погружался в талую воду, опускаясь все глубже, до тех самых пор, пока не увидел вдали блеск волос. Черные, лоснящиеся, разбросанные по подушке  и рыжие, подсвечиваемые солнцем. Дети света и тьмы – и он, как всегда на перепутье. Его жизнь не представляла из себя ничего особенного, но он не мог не согласиться с тем, что она была… она делала его счастливым. Все они. И само предположение о том, что это все могло быть мороком, сном, путешествием в чье-то больное подсознание – это казалось ему чушью и отдавало тухлятиной. Он переживал, что не может осознать, понять, как произошло так, что Снейк задумался о возможном подлоге. Это было не просто невероятно – почти невозможно. Зачем? Версия, что на самом деле, он просто лежит пристегнутым к кушетке в отделении очередного дома, для людей с психическими отклонениями привела его в ступор. Этого. Не. Может. Быть.
Но Себастьян Снейк ненавидел врать. Тем более себе. Это могло быть. Теоретически. Вероятность небольшая, если заняться расчетами, но… Но неужели Лилит… Лилит? Лили? Рыжая волна определенно мертвых волос на его руках. Он вспоминал эту самую волну несколько секунд назад. Лилит, нет, Лили, так, верно? Умерла? Погибла? Это могли быть только лишь страхи. Потайные, это могли бы быть игры подсознания. Снейк ненавидел психиатрию.  Подсознание… Смерть… Об этом необходимо подумать. Сейчас. Только чуть позже.
Ригель.
Все его рецепторы были направлены на эту женщину. Ригель.
Людвиг. Мог ли он помочь? Не будет ли Ригель ненавидеть Себастьяна за то, что он потворствовал ее желаниям? Людвиг – это тяжеленный якорь, что держит ее сознание в этой реальности. Столь же неподъемный, как и Лилит с Драго для Снейка. Но… Хотел бы Себастьян, чтобы Лилит видела его таким? Нет. А хотела бы Ригель?
Он посмотрел на женщину, обмягшую у него на руках. Она была беззащитной, уставшей и обессиленной. Он легко поднял ее на руки и опустил на диван. Безусловно, как в кабинете у психиатра не будет места для отдыха.
Потеря сознания была неестественной. Ригель лучше было бы прийти в себя. Нашатырь. В его кабинете есть лекарства. Но оставлять ее сейчас одну… Он колебался. Она не должна очнуться. Он стремительной тенью метнулся к двери, оттуда по коридору, вниз по лестнице. Лаборатория. Его инстинкты вопили, что она может очнуться в любой момент. Себастьян торопился. Шкаф. Бесчисленное количество бутылочек и баночек. Есть. Он не давал панике распространиться, регулируя ее дыханием. Голова была на редкость ясной, а сознание суженным. Он нестерпимо захотел вернуться. Он беспокоился. Рывок. Его тело будто крюком подхватило в районе пупка и дернуло внутрь. Он будто всосался в окружающее пространство. Следующей картинкой перед глазами была уже Ригель, раскинувшаяся на диване. Она вновь бредила.
Виски. Мне нужно выпить.
Себастьян ненавидел чего-то не понимать. Но он разберется с этим позже. Сейчас – Ригель. Он открутил крышечку на бутыльке и поднес к ватный тампон к носу женщины.
- Ригель, - тихо позвал он. – Тише, все довольно приемлемо, тише. Я здесь. Я с тобой. Не бойся. Посмотри на меня.

- Так, никакой паники. Ригель, ты Ригель Элекстрано. У тебя диплом психиатра, постоянный любовник с гигантским капиталом, отвратительно взрывной характер и моя скромная персона в роли лучшего друга. Ригель, я знаю тебя больше двадцати лет, если бы тебя не..., - он запнулся. Его немного смутило то, что он говорил. Создавалось ощущение, что это не просто были лишние, не нужные, посторонние слова, но и они не несли никакого смысла. Они были пусты, размазаны по хлебу тонким слоем плесневелого масла и отдавали трупным запахом. Снейк тут же вспомнил чокнутого старика. « Что ваша семья, ваше счастье – всего лишь иллюзия? » Себастьян одернул себя. Нет. Это просто глупости несведущего старика. Он не собирался верить на слово глупым историям. У него есть собственная жизнь, и он достаточно компетентен и рационален, чтобы знать: реальность, та самая, что утекает каждый день сквозь пальцы, в которой болеет его сын, а любовь всей его жизни пытается упорхнуть из рук, та самая, в которой у него на пороге дежурят представители этического комитета и органы внутренних дел, та самая, где его лучший друг страдает от потери ребенка в психиатрической клинике — не может быть вымыслом. Во сне ты не чувствуешь боли, ты можешь проснуться в любую секунду. Во сне не работают законы физики: там можно летать на ковре-самолете и призывать предметы силой мысли. Поток мыслей притормозил. Ехидное сознание тут же подкинуло картинку.
Пару минут назад. Кабинет. Полумрак. Четкое «Акцио». Стакан воды, и не думая расплескаться, летит точно в руку. Дрожь проходит по телу. Несколько минут до этого. Слово на латыни — и рассекающие рубцы проходят по телу изогнувшийся в крике Ригель. Напевная речь — и кожа стягивается, не оставляя и следа. Как по волшебству. Снейк содрогнулся. У него в ушах зазвучал чей-то безумный смех. Громкое «Круцио». Крики. Стоны. Вопли. Пахнуло смертью, кровью и страхом. Картина перед глазами поплыла и Снейк уже не мог толком осознать, где он находится. Себастьян попытался сориентироваться в пространстве и продолжить утешать Белл. Белл? Какую такую Белл? Он сосредоточился на лице перед собой, которое столько лет радовало его глаз. Годы. За годы он изучил мимику Ригель наизусть. Он знал, как она смеется, знал, как плачет. Знал, как гневается, боится, пугается, кричит, смеется. Как ее трясет от нерадивых учеников, неудачных пациентов и этического комитета. Как мечтательно она закатывает глаза, думая о Лююдвиге. Но никогда, даже при первом знакомстве, он не видел следов безумия на ее лице. Боль — да. Разочарованность — да. Нежелание жить — да. Но безумие? Нет. Никогда. Но тогда откуда Себастьян знал, как изгибаются эти губы в усмешке, с нестерпимым удовлетворением, если даже не сказать, удовольствием, причиняя муки. Откуда он знал, что это ее хохот он слышит на фоне своего холодного как сталь «Сектусемпра»?
Себастьян был здравомыслящим человеком. И поэтому, и только поэтому, именно поэтому он задумался. Это может... может быть одной из возможных, прошлых, параллельных реальностей. Единственное, чему Себастьян доверял — это собственные органы чувств и память. И они дружно говорили ему о возможном, только лишь вероятном, неопределенном развитии событий.
Хорошо. Книга, так? Все началось с моих каракуль на полях. Отгадки будут там. Но хочу ли я их знать? Снейк внимательно посмотрел на Ригель. В его голове она запрокинула голову и выгнула руку с деревянной палочкой. Человек у ее ног бился в агонии. Тот, из памяти которого Себастьян доставал воспоминания поднял руку с темной, короткой, исчерченной узорами палкой  и коротко бросил:
- Авада Кедавра, - человек дернулся в последний раз и замер. - Хватит развликаться, Белл. Нам нужно идти.
Реальность закрутилась перед глазами и он очутился в темном лесу.
Нет. Не хочу.
Буду ли я закрывать на это глаза?
Нет не буду?
Сожгу ли я сейчас эту книгу на глазах ничего не понимающей Ригель?
Нет, не сожгу.
- Книга. Хорошо. Я дам тебе этот учебник по алхимии. И ты скажешь мне все свои соображения. И я хочу узнать, что ты собралась делать, моя дорогая.

Ничего страшного не происходит. Страшные сказки имеют тенденцию сбываться только в кино. Себастьян уже не был настолько уверен в бесспорности этого утверждения - в его голову уже закрались сомнения с ярко-зеленым лучом, что некогда, в далекой молодости в годы его самобичевания об автомобильной катастрофе не давали ему спать. Сейчас эта реальность - та, что ему снилась, та, что была наполнена липким ужасом и холодом подвалов медленно поднимала голову и приветственно кивала ему, как старому другу. Если хоть есть хоть ничтожная вероятность того, что книжка про “злодеев и кентавров” соответствует его старому кошмару, то возможная правдивость слов старика становится как никогда явной.
Снейк этого не хотел. Он хотел вернуться сегодня домой после долгого дня, вручить Лилит приготовленный подарок, что уже несколько недель ютиться в его рабочем столе, совершить обычные ритуалы в семейном кругу, в который так внезапно включился еще один персонаж и вспомнить ночью, как и каждый день на протяжении последних девятнадцати лет, как сильно он любит свою жену и как безмерно благодарен за то, что она у него есть. За то, что она недовольно хмуриться, потому что он в очередной раз задержался на работе и вызывающе молчит, когда он опять впутывается в дела Ригель. За то, что она щурится, выглядывая что-то вдалеке, потому что зрение с годами начинает немного портиться, за то, что у него есть это тепло и ему позволяют любить. И он совершенно точно не хотел менять этот свой персональный рай на что бы то ни было. Даже во имя правды. Какой еще правды. Он прожил почти сорок лет и его устраивал Себастьян Снейк, не смотря на то, что он был язвительной химерой без намека на открытость.
Но он не мог ответить, что он не видел книгу, и что происходившее несколько минут назад ему просто почудилось. Он бы с радостью схватился за идею о том, что у матери Ригель галюцинаторно-параноидная форма шизофрении и забыл об этом вплоть до глубокой старости.
Быть может, у смертного одра он бы мысленно вернулся к этому дню, удивился происходящему и со спокойной совестью закрыл глаза в последний раз. Потому что неразгаданные загадки не должны пугать мертвецов.
Но сейчас у него возникло подозрение, что шизофрении грозит не только матери Ригель, но и всем при этом присутствующим, потому как невозможно отрицать тот факт, что к нему в руки спланировал бокал с водой буквально ниоткуда, а глубокие ранения затянулись от одного нашептывания. Какая глупость - Себастьян всегда был рационалистом, но сейчас его психика подверглась настойчивому давлению извне. Так ли хорошо он ознакомлен с принципами функционирования реальности? Так ли верно он строит свои теории о них?
Он не верил в перерождение, жизнь после смерти, колеса сансары и Чистилища. Он презрительно хмыкал, встречая свидетелей Иеговы на улице, а христианский бог казался ему отвратительным типом. Он морщился от упоминания левитации, телепортации, путешествий во времени и огромных огнедышащих туш, весом в пару тонн, но которые умеют летать. Зато он верил в перегной и Законы сохранения энергии.
Себастьян Снейк не был трусом. Более того, он боялся им быть. И поэтому, он не стал медлить с решением и откладывать его в долгий ящик - какого черта. Он просто выдохнул на одном дыхании, не веря в степень своей смелости.
- Завтра. Завтра мы сходим к твоей матери и узнаем, что она думает по этому поводу. Я не особо верю в твои возможности адекватного разговора с деспотичной Леди Уайт, поэтому мое общество тебе обеспечено.

Эта сумятица пройдет и все будет как раньше.
Его внутренний голос был с ним категорически не согласен, но он предпочел послать его куда подальше.