это мы - хранители чепухи, мы разводим щавель и лопухи, а стихи - какие уж там стихи, боль и соль-вода. у подножья лестницы в Неверленд жжем костры, готовим себе обед. мой приятель - сразу герой из Вед, юный Гор Видал. я-то сам не стою здесь ничего - человек из флейты, веретено - зато мы ночами играем в Го и молчим, молчим. у подножья лестницы в никуда мы живем, Тесей и старик-Дедал, бесконечны месяцы и года, время защитит.

Когда тебе шестнадцать, мир кажется развеселым местом. Когда тебе шестнадцать, ты дочь богатеньких родителей и весь мир у твоих ног — тем более.
Когда тебе шестнадцать, ты дочь богатеньких родителей и они собирают чертов прием в своем чертовом особняке, мир перестает быть развеселым местом в мгновение ока.

Марина Альцгейм, шикарная брюнетка с полными плечами и бриллиантами на пальцах, вошла в комнату дочери ранним утром. Первым делом она по хозяйски распахнула шторы, а вторым — так же по хозяйски распахнула гардеробную.
— Вставай, — сообщила Марина певучим голосом, даже не повернувшись к закутанной в одеяла Витроке. — Ты же знаешь — чем раньше ты встаешь, тем лучше кожа у тебя на лице. Посмотри на меня, у меня даже нет кругов под глазами.
Витрока со стоном натянула на голову подушку. Она проторчала в Интернете почти до четырех утра и теперь ноутбук валялся где-то в ногах ее шикарной кровати, то и дело тычась острым в лодыжку, как котенок. Как будто напомил о вчерашнем преступлении.
Никакое это не преступление. Покажите мне подростка, который не сидит в Интернете!
Настоящего котенка ей никогда не позволили бы завести.
— Ты не забыла, какой сегодня день? — требовательно поинтересовалась Марина.
Витрока стащила подушку с головы. Вопрос «а какой сегодня день?» застыл на языке, потому что мать держала перед собой платье, критически его разглядывая. Белое с аккуратными вкраплениями песочного и нежно-розового, расшитое по лифу жемчугом, это платье очень напоминало свадебное — чтобы уменьшить это ощущение Витрока подбирала к нему темные, умышленно диссонирующие украшения. Платье было невероятно дорогое, праздничное, для особых случаев.
— Прием в честь открытия нового магазина, — обреченно озвучила Витрока.
Марина удовлетворенно кивнула.

По Марине Альцгейм нельзя было доподлинно сказать, чем она занимается. Полноватая, хорошо и дорого одетая, улыбчивая, она производила впечатление чьей-нибудь доброй тетушки, занятой исключительно домом, внуками и, может быть, еще книжным клубом. По ней нельзя было сказать, что у нее деловая хватка и что именно она — основательница и владелица Алмазов, ведущей торговой сети по продаже бытовой техники и электроники. Без ее деловой хватки и чутья Пол Альцгейм, отец Витроки и совладелец Алмазов, никогда не добился бы такого положения для компании.
Витрока ненавидела их всех скопом: Алмазы, филиалы которых, от крошечных магазинчиков до огромных павильонов, торчали на каждом углу, красивого, как Ален Делон, и такого же тупого отца и мать с ее масками, улыбками и ледяным «ты будешь делать то, что я скажу».

В общем-то, неудивительно, что Витрока сбежала еще до начала приема.
Дорогущее белое платье так и осталось лежать на небрежно заправленной постели — назло матери.

Каблуки весело стучали по асфальту (а кто в шестнадцать не носит каблуки?), солнце отражалось в розовых очках в форме сердечек, а воронье гнездо на голове, в духе Келли Осборн, придавало Витроке вид смелый и озадаченный одновременно. Она не знала, куда планирует пойти, поэтому бесцельно шлялась по улицам — благо, это никогда не надоедало.
Компании у нее не было, друзья в Интернете были, по большому счету, только буквами на экране, а одноклассники дружили с Альцгейм только ради подарков. Ее это устраивало — Витрока не умела дружить, потому что дружить значило интересоваться кем-то.
На самом деле никто и ничто не было интересно Витроке.

Сначала она услышала голос, многократно усиленный громкоговорителем.
— Добро пожаловать в мясную лавку "У Фенрира!" Только здесь и только сейчас, а впрочем, и каждый день, вы можете попробовать уникальные блюда из братьев ваших меньших!
Что за дурацкое название для лавки?
Это еще не было интересно, но было уже любопытно. Витрока никогда не покупала еду, которую нужно было готовить. По большому счету, она даже не знала толком, как яйца и мяса превращаются в яичницу и стейки, которые она ест.
Потом она увидела мужчину в фартуке и шапочке мясника, который и вещал в громкоговоритель. Из лавки, на пороге которой он стоял, доносился противный, слишком резкий запах.
Кроме мужчины в представлении участвовали толстый кот в уродливом костюме свиньи, который лениво валялся на ступеньках лавки и прикидывался свиным фаршем. Рядом с котом стояла красноречивая надпись: "Я вкусный".
Другая надпись: "Вы думаете, что едите говядину, а едите меня» — была установлена рядом с псом в не менее уродливом костюме… коровы? Это что, корова? Серьезно?
Мужчина, пользуясь тем, что Витрока остановилась, сунул ей в руки свеженькую листовку, и почему-то именно после этого она его узнала.
Гвидо Клэ… что-то там. Гвидо, городской сумасшедший. Ну конечно!
Витрока наслышала про него немало: в Интернете у него даже были фанаты, которые лепили аляповатые коллажи и поддерживали его акции — как правило, не вставая с дивана. Сама Витрока, впрочем, от акций Гвидо-что-то-там была не в восторге.
— Зачем вы мучаете животных? — настойчиво спросила Витрока, когда Гвидо на мгновение прервал свое вещание, чтобы вдохнуть.

а когда кончается даже тьма, когда я рискую сойти с ума, друг приносит хлеба, войны, вина и рассказ о том, как на Крите в небо врастает дуб, Лаэртид приводит с собой беду, Лот идёт песками, идет по льду, ищет новый дом. друг - носитель тысячи мелочей, он герой историй, знаток мечей, повелитель лучших простых вещей, человек и нож.
это мы - носители сказок, мы сотворяем Брахму из бахромы, ночь нежна, все ночи теперь нежны, каждый день хорош.
Сидхётт

Отредактировано Pansy Parkinson (2019-01-13 15:17:01)

Акция не вызывала особого ажиотажа. Стайка малолетних девчонок подбежала и, хихикая, сфотографировалась на фоне кота-фарша (Гвидо услужливо скорчил рожу на заднем плане), несколько женщин остановились, чтобы прочитать реплики животных, нахмурились и ушли по своим делам.
Несколько листовок уже валялись около первой же урны.
- А кто сказал, что завоевать признание будет просто? - задал Гвидо риторический вопрос то ли псу, то ли свиному фаршу, то ли ясному весеннему небу. Позади звякнул колокольчик – представительный мужчина с фирменным пакетом мясной лавки спустился по ступеням, бросил на акционистов быстрый взгляд и ушел, усмехнувшись в усы.
Гвидо решил перевести дух. Минут пятнадцать назад он заприметил парня, которому когда-то давно продал пару газетных уток не первой свежести (удивительно, что кому-то вообще понадобились новости про миграцию чаек и аллергию на капусту у посла Швеции) – тот курил, сидя на лавочке неподалеку. Мысль о том, что теперь горе-журналисту стали интересны не его сомнительные новости, а он сам, дарила Гвидо уверенность в правоте своих действий.
- Самые вкусные котлеты из кошек! Самые аппетитные бифштексы из собак! Неужели вы еще не пробовали колбасу из крыс или кенгуру? Заходите к Фенриру, почувствуйте себя гурманом!
Гвидо подумалось, что мясник должен отсчитать ему пару золотых за столь оригинальную пиар-компанию. Похоже, многие прохожие раньше и не подозревали, что здесь вообще есть мясная лавка – а после этого заманчивого предложения у них просто не оставалось шансов пройти мимо.
Гвидо пообещал себе прислать мяснику счет за рекламу. Три счета – для мясника и двух видов фарша, один из которых благополучно уснул, а второй улегся на землю, свесив розовый язык.
В голове только-только родился новый слоган (что-то про экзотику и кишечную палочку), как в бурный поток мыслей Гвидо вклинились розовые очки.
Если бы они были персонажами «Луни Тьюнз», Гвидо бы подумал, что девчонка в него влюбилась. Он бы покраснел и робко промолвил что-то ждущих дома жену, сына и шестерых кошек.
Хотя девчонка действительно была к нему неравнодушна. В его голосе звенела сталь, и Гвидо даже немного озадачился заданному вопросу. Он, конечно, тщательно подошел к выбору костюма, но принять его за настоящего мясника было сложно.
Или о каком мучении животных идет речь?
Костюмы пса и кота своим убогим видом причиняли прохожим куда больше мучений, чем животным. В подтверждение этого тезиса кот широко зевнул и обвил хвостом свое массивное пузо.
- Милая девочка, – Гвидо расплылся в улыбке, снисходя на тон, которым взрослые разговаривают с трехлетками с легкой степенью умственной отсталости. - Ты ошиблась. Я не настоящий мясник, а это не настоящие свинка и коровка, – он показал ладонью на пса, который в ответ лениво оскалил зубы. - Это всего лишь котик и собачка в костюмах. Им не больно.
Потом воровато глянулся. Парень-журналист стоял за стенкой, явно надеясь не быть замеченным, но его с головой выдавали выглядывающие носки ботинок.
Неужели за ним наблюдает самая настоящая пресса?
Ох, как волнительно.
- Но тем животным, которые попали к Фенриру, было больно, – громким шепотом произнес он, кивая на закрытые двери лавки. - И среди них тоже были кошечки и собачки. Ладно, кошечек не было, но собачки точно были.
Он еще раз кивнул и выразительно посмотрел на девчонку.
Она показалась ему знакомой.

Так славно все перевернулось — легло на место с тихим «щелк». Не то чтоб мне вернули юность — она не кончилась еще. Так, скоро двадцать, и не спится и закипает в голове. Не повезло родиться птицей, но вышел славный человек.

Все переменчиво (Базаров доволен был бы мной вполне). Застряв на колесе Сансары не очутиться на луне — но я верчусь в нем, словно белка, сижу тут в клетке, ем сухпай, и все мне пусто, все мне мелко, и все не мило, все не рай. И целой жизни будет мало на то, чтоб взять и полететь…

А надо так, чтоб закипало, и перестать себя жалеть.

Репортер наконец-то вышел из под прикрытия в виде угла и теперь Витрока могла разглядеть его как следует. На ее взгляд все репортеры были на одно лицо, но этот был еще и хорошенький. Ну такой… в меру хорошенький. Не Том Хиддлстон, конечно.
— Права, — сказал репортер осторожно, и Витрока внутренне обрадовалась.
Ну хоть кто-то нормальный! Сейчас они объединятся и наваляют этому Гвидо! Ну, фигурально выражаясь, конечно.
Вот это будет хороший сюжет.
— Но иногда надо чем-то жертвовать в пользу большей цели — продолжил репортер и Витрока поняла, что ее мечтам не суждено сбыться. — Он ведь не убивает животных. А так может привлечь внимание людей к проблеме гхм… котлет из собачатины. 
Теперь у нее было ощущение, что они накидываются на нее вдвоем, потому что Гвидо-как-его-там тоже не собирался сдавать позиции.
— Они могут дышать. Они же носом дышат, понимаешь? Я хотел сделать коту пятачок, но меня отговорили, — строго, как идиотке, сказал Гвидо. — Меня так трогает твоя забота, дорогая.
— Я тебе не дорогая,[/u] — огрызнулась Витрока. — [b]С женой своей так разговаривай.
Вряд ли это на него подействует, конечно. На таких, как Гвидо, вообще ничего не действует.
Эй, тебе шестнадцать, ты что, правда думала, что стоит тебе высказать свое бесценное мнение, и взрослые дядьки тебя послушают? — внутренний голос был неумолим.
— Но что ты думаешь о лабораторных крысах? Они ведь тоже страдают. Им электроды в мозг вживляют, колют всякие штуки, которые заставляют их страдать или радоваться, а потом на основе этого делают лекарства. Или средство для мытья сантехники. Я не очень в этом разбираюсь, — вещал Гвидо.
Витроке показалось, что она сейчас разревется — настолько идиотской и неправильной была вся ситуация. Реветь при Гвидо воспринималось как верх позора, поэтому Альцгейм только ожесточенно поморгала, чтобы сдержать подступающие слезы.
И едва не пропустила самое интересное.
— Абсолютно верно, мистер Статуар, — Гвидо лучезарно улыбнулся репортеру. — Для меня большая честь, что вы решили присоединиться к моей акции. Про нее выйдет репортаж на седьмом канале? Если да, то дайте я хотя бы причешусь. Кстати, это моя новая знакомая, мисс Защитница Животных. Я пока не знаю, как ее зовут, но она не возражает, если в титрах вы подпишете ее именно так.
— Так вы знакомы!? — взвилась Витрока.
Давно нужно было догадаться, что все это неспроста. Потому что люди просто не могут быть настолько бесчувственными, если видят чужие мучения: только если они не спланировали эти мучения вместе.
Это объясняло, почему репортер встал на сторону Гвидо, хотя ни один разумный человек не стал бы строить репортаж на том, как один человек пытает животных для того, чтобы обвинить в пытках кого-то другого.
Если бы Витрока была постарше, вероятно, она бы нашла множество подобных примеров в истории и в жизни — но Альцгейм было всего шестнадцать и мир она изучила в очень и очень урезанном варианте.
Зато реветь тут же расхотелось — уже хорошо, макияж останется цел.
— Мисс Защитница Животных, — повторила за Гвидо Витрока, доставая телефон. — Хороший псевдоним.
Сайт защитников животных, на удивление качественный и даже адаптированный под смартфоны, выпадал по первой ссылке. Витрока не знала, как быстро они реагируют и сколько среди них диванных защитников, но на первой же странице висело благодарственное письмо от какого-то чиновника местного пошиба. Уже неплохо.
— Улыбнитесь, — попросила Витрока у Гвидо, поднимая телефон так, чтобы камера выхватывала его лицо и экспозицию из животных в уродливых костюмах.
Если все выгорит — а все выгорит, писать душещипательные эссе Витрока умела — это будет последняя акция Гвидо-как-его-там с привлечением животных.
Звук сработавшей камеры прозвучал как выстрел.

Не то что бы невозвращеньем, скорее выстрелом в висок мой друг на днях просил прощенья, за то, что выдержать не смог. И он такой вполне не первый — за этот месяц их штук пять. Мне очень страшно. Это нервы. И нежелание менять.

Меняться. Строить новый город да на сердечном пустыре. Такой вполне привычный голод, внутрисердечное тире. Вписать там что-то, все исправить, пока костры еще горят — напротив имени поставить определение себя. Все хорошо, и мир мой молод, и горизонт кристально чист, и я сама себе филолог, сама себе геодезист.

Все хорошо. Но нужно больше. И не давать уснуть душе. А я как сонный дальнобойщик да по пустынному шоссе — так, все зеваю, упускаю своих возможностей мешок.

За край бы надо. Там, за краем, все будет очень хорошо
Сидхётт

Девчонка оказалась палец в рот не клади, и Гвидо это оценил. Он вообще любил людей, которые не боялись своего острого языка, жаль только, подчас они оказывались настоящими змеями. Вот и у этой малолетней представительницы слабого пола язык явно был раздвоен на конце – Гвидо даже пригляделся, стараясь заметить его силуэт за зубами.
Но он тоже был не промах. Похоже, Защитницу Животных до слез волновали проблемы всех живых существ этого мира, и это было в меру трогательно. На какую-то долю секунду Клэрион даже пожалел, что решил сболтнуть лишнего о лабораторных крысах, да еще и взгляд репортера стал таким искренне осуждающим, что хоть под землю провались. Но, в самом деле, что такого трогательного в мучениях крыс? В лабораториях ведь экспериментируют и с кроликами, и с обезьянами…
Гвидо отметил, что эту информацию следует ввернуть в диалоге, если девчонка вдруг начнет брать верх. Грязный жест, но что поделать? В жизни вообще полно грязи. А в лаборатория как раз-таки довольно чисто.
- Подпиши, что я люблю спорить не только со школьницами! - полным энтузиазма голосом попросил он Статуара. Тот факт, что репортеришка решил вступиться за незнакомую девку, довольно красноречиво говорил о том, кто тут больше симпатизирует всяким малолеткам. Эту информацию также следовало ввернуть в диалоге, если верх начнет брать журналист. – Мне, знаешь ли, не принципиально, с кем спорить, если он мешает мне работать.
Какое паскудство! Вместо того, чтобы привлекать народ сенсационными деликатесами из неделикатесных сортов мяса, он стоял и препирался с малолетней выскочкой и представителем второй древнейшей професси. Гвидо начинал злиться, а злился он очень некрасиво. А тут он еще и в костюме был соответствующем, мясниковом. Того и гляди, придется достать нож и войти в роль окончательно.
Он смутно ощущал, что мысли начинают расползаться, как пятно бензила на весенней луже. Происходящее не лезло ни в какие рамки, его план рушился на глазах, прохожие проходили мимо, а девчонка со Статуаром прилипли, как пиявки. Журналист уже успел переобуться и теперь яро защищал несчастных животных, которым, к слову, до происходящего не было вообще никакого дела.
- Ты вообще в курсе, сколько бездомных животных в Лондоне, лапочка? Когда ты последний раз из дома-то выходила без своих розовых очков? Когда последний раз подбирала с улицы собачку или кошечку? Когда носилась с ними по врачам, колола прививки, покупала лекарства? Если ты затрудняешься ответить на этот вопрос, то ты не имеешь никакого права мне что-то доказывать, – Гвидо назидательно помахал указательным пальцем, затем развернулся к Статуару: – А ты уж определился бы, на чьей стороне, а то я так и не понял, чего ты тут вообще добиваешься.
Он только расхохотался, когда Статуар перешел в наступление. Он в самом деле хотел напугать его съемкой сюжета? Да Гвидо бы сам деньги заплатил за то, чтобы урвать у телевизионщиков свои три с половиной минуты славы! А девчонка что, решила запугать его обращением на сайт, коды для которого по ночам писала его же жена?
О мир! Ты прекрасен в своем безумии!..
- Солнышко, твое упорство похвально, но тебе определенно стоит знать, что…
Клэрион осекся на полуслове, когда девчонка развернулась и направила на него камеру своего мобильного. Сначала ему стало очень смешно, а потом перед глазами сверкнула вспышка – и улыбка на лице сменилась гримасой ужаса.
…Девчонка – другая девчонка – с копной спутанных волос, похожих на воронье гнездо, направляет волшебную палочку ему в лицо. Он недооценил ее, недооценил их всех – и теперь всё пропало, его дочь убьют, а его самого запытают до смерти или безумия, настоящего безумия, где не будет места мозгошмыгам и волшебству. Только пустота и страх остаются в его голове, когда из нее исчезают воспоминания – и он забывает свое предательство.
Гвидо попятился назад, споткнулся и приземлился пятой точкой аккурат на ступеньки мясниковой лавки. Он озирался по сторонам, отчаянно моргая, пытаясь прогнать воспоминание о заваленной хламом лестнице, о девчонке и ее друзьях, о ранах на своем лице, волшебных ранах, оставленных темной магией.
В голове эхом звучали его собственные слова, горькие на вкус и полные отчаяния. Он просил вернуть дочь, он уверял, что мальчишка наверху, но ему не верили – и в лицо впивались обжигающие щупальца боли.
Ничего этого не было. У него не было дочери, на лице не было следов от побоев, на улице всё так же светило весеннее солнце, а репортер и защитница животных всё так же стояли рядом, мешая выполнять его работу. Воспоминание исчезло, как сон, который ты никому не успел рассказать после пробуждения.
Гвидо крайне удивился, обнаружив себя лежащим на ступеньках.
- Если вы сейчас же не уйдете куда подальше, то мне придется послать вас куда подальше. А может, еще дальше, – предупредил он, ставая.
Мир крутанулся вокруг своей оси – и он снова завалился назад, чувствуя, как под кожу лезет липкий страх, а вокруг сжимаются сырые стены тюремной камеры.

и когда маразм чересчур крепчает,
кажется, вот-вот твой мирок истон-
чится: ты превратишься в чайку
хоть бы и с фамилией ливингстон,

с пропуском на небо для всех скитальцев,
с опереньем белым, как героин.
в этом нет чахотки и тонких пальцев
истеричных чеховских героинь,

в этом нет трагедии, нет ухода
от себя, в себя ли, в меня, в него...
в этом есть свобода, одна свобода,
навсегда свобода и от всего,

— Хватит, — резко сказал репортер и Витрока захлопнула рот.
Она всегда нервно реагировала, когда ее одергивали — спасибо матери. Если бы репортер сказал только это, можно было считать, что в споре победил он. В самом деле, что можно ответить, если тебе рявкают «хватит»? «Нет, не хватит»?
— Прекрати, ты же видишь, он не в себе, — добавил репортер и Витроке тут же полегчало. По крайней мере, на это она уже знала, что сказать.
— Конечно он не в себе, — отозвалась Витрока звонким девичьим голосом. — Люди, которые «в себе» не мучают животных и не устраивают идиотские акции средь бела дня.
Она еще хотела добавить, что обычно у таких людей есть работа и приличный счет в банке, но не стала. Все-таки Гвидо-как-его-там действительно выглядел неважно, как будто собирался отключиться. Витрока искренне считала, что мужики, которые падают в обморок — слабаки, вообще недостойные называться мужиками и далее по тексту, но она совершенно не хотела видеть, как какой-нибудь конкретный мужик начнет падать в обморок прямо перед ней. Потому что понятия не имела, что при этом нужно делать. Звонить в скорую? Пожалуй, что звонить в скорую.
Витрока с удивлением заметила, что у нее вспотели ладони и переложила телефон из руки в руку, чтобы не выронить. Интересно, уже пора звонить в скорую, или пусть теперь добрый дружок репортер разбирается?
Судя по тому, что взгляд у Гвидо прояснился, да и сел он более-менее ровно, скорая отменялась. Ну и хорошо. Витрока убрала телефон в карман и теперь, наконец, стало можно вытереть влажные ладони о брюки.
— Иди к черту и девку свою забери. И не забудь в титрах под своей фотографией подписать, что ты любишь играть в одной команде со школьницами, — сообщил Гвидо репортеру очень сердито, но звучало это все равно очень смешно. Наверное, потому что все люди, которые сидят на земле в идиотских костюмах и пытаются быть крутыми, выглядят только смешно. И поделом.
— А ты… — Гвидо даже повернулся к Витроке и обличительно ткнул в нее указательным пальцем. — А ты помни, что каждый день в лабораториях мучают не только крыс, но и обезьян, и даже милых маленьких кроликов!
— А вы не забывайте, что существуют лаборатории, в которых мучают не милых и не маленьких дяденек, — не осталась в долгу Витрока.
Такие места, конечно, назывались клиниками. Гвидо, навскидку, подходило даже несколько — психологическая, например — но «лаборатория» звучала солиднее. К тому же, мама всегда говорила, что психов в таких клиниках заставляют делать простые упражнения, а тех, кто не справляются, бьют током. Витрока считала, что Гвидо удары током пошли бы только на пользу.
— Если тебе так нужен этот пес. То забирай его, раздевай и делай, что хочешь, — сообщил Гвидо сурово.
Удивительно проворно для человека, который собирался падать в обморок, он закинул в сумку листовки и фартук, плюнул на крыльцо мясницкой лавки и гордо удалился, прихватив мирно спящего кота.
И только тут Витрока осознала, как сильно она просчиталась в своей спасительной операции.
Ей не нужен был пес. Мало того: если бы она появилась с этим (или любым другим) псом на пороге своего дома, с ним бы сделали что-нибудь похуже, чем наряжали в дурацкие костюмы. Например, отдали бы ловцам животных, или как там называются эти суровые дядьки, которые ездят в фургоне без окон и ловят бездомных собак при помощи длинной палки с петлей на конце?
— Привет, песик, — сказала Витрока беспомощно и присела перед песиком на корточки, неумело погладила.
В глазах «песика» была вся скорбь мира.
Витрока вздохнула и попыталась снять с собаки идиотский костюм — и тут ее ждала очередная неудача. Попытка найти молнию, или пуговицы, или потайные кнопки или что угодно еще не увенчалась успехом. Складывалось ощущение, что костюм сшили прямо на собаке и вообще не намеревались снимать. Судя по тому, что кое-где костюм был погрызен этой самой собакой, Витрока не удивилась бы, если бы чтобы снять его его нужно было бы просто… разгрызть.
Мне шестнадцать лет, я сбежала с приема, который устраивают мои родители, чтобы сцепиться с активистом-любителем, получить собаку, которая мне не нужна, и теперь не могу снять с нее костюм коровы. На что я трачу свою жизнь?
Пожалуй, этот вопрос ей нужно было задать себе намного раньше.
Витрока нервно оглянулась, стараясь не разреветься от отчаяния, и наткнулась взглядом на репортера. Джекпот.
— Надо было сдать твоего дружка в полицию. Это ведь незаконно — мучить животных, — сообщила Витрока, и только когда слова уже были сказаны, подумала, что не стоит наезжать на человека, у которого собираешься попросить помощи.
Мать всегда говорила ей, что лучшая защита — это нападение. Еще она говорила, что Витроке надо похудеть, хорошо учиться, улыбаться длинному списку людей и не жрать после шести. Особенно важным был последний пункт. И особенно обидным.
— Помогите мне это снять, — она беспомощно подергала ворот собачьего костюма, стараясь моргать быстрее, потому что слезы очень портят макияж и добавила тихо. — Пожалуйста.

это если некому слать «скучаю»...
и тогда я думаю: вот облом,
это очень грустно — всегда быть чайкой,
не умея тронуть тебя крылом,

отогреть собой или просто чаем,
смайлами дурными заполнить чат.
оттого-то чайки всегда печальны,
оттого-то чайки всегда кричат.

и когда мне с неба дадут отмашку,
мол зажился, хватит. труби отбой,
я останусь тут, превратившись в чашку,
да, твою, с каемочкой, с голубой.
Мкб-10