Занятно.

Прошло три месяца, а словно ничего и не изменилось. Интересно, его уволили из университета, или кто-то постарался организовать все так, что никто ничего не узнал? Ему очень повезло, что весь этот ужас выпал на лето. Хотя, смотря как повезло. Июньские экзамены у его курсов тоже кто-то должен был принимать. Он так точно в этом не участвовал. Он в этот момент грыз крепления на руках и рвал на себе волосы – не самый приятный жизненный опыт. Себастьян сунул руки в карманы. У него с собой был только кошелек с кредиткой и документы – костюм был выстиран, но и только. Импозантным мужчиной он не казался даже на первый взгляд, а уж на второй. Череп, обтянутый кожей, ручки-палочки, огромные глаза на пол лица, и цвет кожи как у утопленника, или как у человека, три месяца просидевшего в подземелье. Себастьян сощурился на солнце – может, сказать, что его посадили на три месяца? Никакого доступа в сеть, никаких звонков, никакого хорошего питания – как раз можно оправдать свой условно трупный вид и длинные сальные волосы – кого в изоляторе беспокоит, какой длины у тебя волосы.
Очень сильно хотелось в душ. Невероятно хотелось. Хотелось залезть в свою ванную, помыться своим шампунем, намылиться до скрипа. Хотелось оттереть всю эту трехмесячную грязь восстановительного центра. Хотелось вспомнить, что такое настоящая жизнь. Мечтай, Снейк – это тебе так точно не светит.
Себастьян прекрасно понимал, что не стоит даже быть уверенным в том, что его пустят на порог. Может быть, Лилит просто захлопнет дверь перед его носом. Может, работу он давно потерял, а может Певерелл просто стер его из всех баз данных – как в отвратительном кино. Может, его даже не существовало. Может же такое быть? Может он просто видел очень длинный сон о жизни, которой нет и не должно быть. А на самом деле, он просто сальноволосый неудачник с бледно-зеленым цветом лица. Отличный вариант.
Себастьян выдохнул и вышел из дверей реабилитационного центра. Эта глава осталась позади – сейчас ему совершенно точно не стоило поворачивать назад – там больше нечего ловить.
Может быть, хоть раз в жизни, настанет момент, когда он сможет взять себя в руки и вернуться к своей жене. Может быть, она еще не похоронила его. И не уехала на Кубу вместе с ухажером. Может быть дом еще стоит. Может быть, это даже его дом.
Вызвать такси он не мог – телефона не было. Догадаться попросить об этом медсестру на ресепшн он не подумал, а возвращаться не хотелось. Сейчас был не славный двадцатый век, когда можно было просто махнуть рукой, и любой кеб будет рад подбросить тебя. В портмоне все еще жила мелочь, и Себастьян не мог этим не воспользоваться.
Автобус ужасно тарахтел. И как только люди ездят на них каждый день. На спинке кресла прямо перед ним какой-то остряк написал «место для удара головой». На очередном светофоре Себастьян понял шутку, но процесс понимания ему совершенно не понравился. Автобус тарахтел и заглушал мысли. Рядом мальчишка играл на смартфоне. Красные кубики взрывались, повинуясь умелым пальцам. Девушка за два сиденья впереди читала книгу. И как она только могла сконцентрироваться в этом шуме? Двери открывались и закрывались автоматически. Жизнь автоматически продолжалась – за три месяца ничего не изменилось, а для Себастьяна словно прошла целая вечность. Завтра к этому уже можно будет привыкнуть, но сейчас все слишком ярко, слишком шумно, слишком быстро. Автобус добросил их до метро.
Заходить в метро не хотелось – но выбора особого не было. Наличных почти не осталось. Все, что было он потратил на лечение – снял с карты перед тем, как прийти в приемный покой. Снимать деньги тоже не хотелось. Подходить к этим потенциальным шпионам Томаса совершенно не тянуло.
Метро было заполнено людьми. Они бегали как муравьи – туда, сюда, обратно. Они неслись на работу и с работы, в детский сад за детишками, в театр, в кино, в школу и со школы. На курсы, к парикмахеру, делать ногти, покупать шмотки, продукты, цветы. Кстати, цветы. Цветы стоило купить. Приходить еще и без цветов – точно выгонит. Хотя, он бы на месте Лилит эти цветы швырнул бы в лицо. Он бы, впрочем, и на порог себя не пустил. Он бы не простил. Он бы уже собрал все вещи и составил чемоданы вдоль дороги. Он бы.
Дзынь.
Звякнула дверь метро – его остановка. От метро нужно было еще идти минут двадцать – но это же почти около дома. Если это все еще его дом. Себастьян так и не придумал, что именно сказать Лилит. Он понятия не имел, как оправдаться. Он бы понял, если бы она…
Он бы не хотел. Мечтал, чтобы не. Но понял бы.
Двадцать минут прошли очень быстро. Себастьян выгреб последние наличные на розу и открыл калитку. Это вранье, что розы – колючие. Они скорее жесткие. Хлесткие. Не позволяющие показать слабину. Дорога от калитки до двери показалась в три раза длиннее, чем вся предыдущая. Себастьян боялся. Так он никогда в жизни не боялся. Он сглотнул и постучал. Так будет вежливо. Хоть бы Лилит была дома. Если нет – сидеть ему на ступенях до самого вечера. Ключей у него с собой не было. За ним такое водилось – он часто забывал дома ключи. Какая разница? Он ведь всегда знал, что ему откроют. Раньше знал.

Он не знал, что сказать.
Он никогда не знал, что именно ей следует сказать. Он никогда не был хорош в речах – разве что последние несколько недель в центре. Он все еще не придумал, что именно будет врать. Он все еще не придумал, как именно будет просить прощения. Он вдруг разом разучился говорить, забыл не только слова, но и междометия. У него появилась огромная рваная рана прямо рядом с сердцем. Вернее, с тем местом, где раньше, еще сто лет назад было сердце.
У тебя кто-то умер, дорогая?
Ты у меня умер, дорогой.
Казалось, что это глупая фраза из какого-то фильма, но самое занятное, что фразой из фильма тут и не пахло – это была правда. Чистая и не прикрытая – такая, о которой Себастьян не мог и мечтать.
Она о нем горевала.
Нет у него совести. Ни совести, ни чести, ни даже намека на человечность.
Были у каких-то племен традиции: если изменил – изволь попрощаться с деторождением. Себастьян был уверен, что этим дело не может закончиться. Есть на этом свете ошибки, которые не прощает даже Дева Мария. А Лилит ею далеко не была.
Она была вся в черном – кофта под горло и плотные брюки. На темном полу особенно беззащитно смотрелись беленькие, маленькие, аккуратные пальчики ног. Уж не в трауре ли?
Она же не могла подумать, что он умер, - в панике пришло в голову Себастьяну.
А что бы подумал ты?
Он бы решил, что она ушла, сбежала, отказалась, изменила. Что ее похитили, украли, увезли. Что ей заткнули рот кляпом и держат в сарае. Что она уехала по работе и не успела предупредить, что… что угодно. Но он бы и подумать не смел, что она умерла. Насовсем. Навсегда.
Бедная.
Дьявол тебя побери, Себастьян Снейк.
Короткие волосы так и вопят об отчаянье. Снейк сам так не делал никогда, но прекрасно знал, почему это бывает. Когда хочется избавится от прошлого, когда хочется выбросить все старье, хочется сжечь прошлое на пожарной лестнице, на пронизанной всеми ветрами Лондона лестничной клетке. Когда не хочется вспоминать и радоваться тоже не хочется. Разве траур совместим с локонами?
Разве траур совместим с розами? Быть может, ему стоило купить две. Себастьян сглатывает. Время течет очень медленно, когда ему это необходимо. Он не заметил, как открылась дверь – он увидел только опущенную голову Лилит.
Он бы не смог посмотреть ей в глаза. Кто его теперь спросит.
Себастьян не очень хорошо разбирался в эмоциях – и понятия не имел, что именно сейчас увидел. Но он на своем опыте прекрасно знал, какие муки может причинять этот ведьмовский взгляд.
Раз. Взмах ресниц – он обездвижен.
Два. Чуть суженные веки – он обезоружен.
Три. Резкий разворот – он обезглавлен.
Лилит не сказала ни слова – молча удалилась назад в дом. Дверь она не закрыла.
Снейк больше не был уверен, что это его дом. А еще… а еще он не был уверен в том, что Лилит ничего не знает.
Это разом напугало его еще больше. А если знает? А если она носит траур по Драго? А если чип не прижился? Или Томас вынудил его покончить с собой? Или уйти из дома? Или совершить преступление? Три месяца – достаточно долгий срок – могло произойти все, что угодно.
Лилит оперлась о стену, видимо, ожидая, что он войдет. Себастьян все еще не верил, что она могла бы даже подумать о том, чтобы простить его.
Видимо, беседа все еще входит в прайс. Снейк скинул обувь на пороге и повесил пиджак на вешалку. Одетым говорить будет еще хуже.
Он все еще не знал, как начать разговор, но мысль о сыне не выходила из головы. В горле пересохло.
- Как Драко? В порядке?
Воображаемый здравый смысл покачал головой и пошел намыливать веревку. Хорошего конца у этой истории точно не будет.

Где ты была, когда ты была
Сестра милосердия, в скобках – подруга?
…
А год безымянный, безвременный век
Война, не война, но тоскливо и вьюга.
И там за стеклом – молодой человек
И все еще девочка, в скобках – подруга.
(с) Зимовье Зверей. Не вальс.

- В порядке. Они уехали за город с отцом...с дедушкой.
Себастьян на часто слышал – буквально слышал, как гора падает с плеч, как несутся вниз булыжники, обгоняя друг друга, как сходит снежная лавина, а ты стоишь на вершине, смотришь на это безобразие и чувствуешь невероятное облегчение. А потом ты слышишь неясный гул за плечами и понимаешь, что твоя вершина – это только одна из вершин. И сверху на тебя летит точно такая же лавина, как и та, которую ты только что проводил вниз.
Если не хуже.
Обычно – хуже.
Было невероятным облегчением узнать, что Драго нет дома. Он бы не знал, что делать, если бы он был.
Умолять о прощении? Он бы не посмел сказать. Он бы не посмел даже рта раскрыть. А умолять о прощение на другие темы, когда тебя изнутри гложет, ест поедом вина за случившееся – до такого уровня безнравственности не дошел даже Сеьастьян. Но, видимо, дойдет в ближайшие несколько суток. Потому как у него не повернется язык сказать, что он натворил.
- Но это неправильный вопрос. Или неправильный ответ.
Конечно же, неправильный. Но где же его достать, этот правильный вопрос? Себастьян не был великим мастером слова, он даже самым простым мастером слова не был. Скорее все его мастерские способности ограничивались лабораторией. Но что вообще можно сказать в этой ситуации?
Я сбежал от ответственности?
Я не хотел видеть тебя с другим?
Я не мог смотреть в глаза собственному сыну?
Я кокаино-зависимый наркоман?
Я обдолбался в собственном кабинете до состояния нестояния вместе со своей коллегой?
Я дошел до того порога, когда уже сам не могу синтезировать наркотики?
У меня трясутся руки, бегают глаза и постоянно першит в горле?
Я неудачник. Наркоман. Лжец. Преступник.
Я не достоин тебя, но у меня не хватает смелости уйти?
Я готов защищать тебя до последнего вздоха, но от себя я защитить не в силах?
Я не знаю, что сказать, любимая – все будет не тем. Все вопросы будут неправильные. Все ответы будут неправильные.
Но выбора все равно нет.
- Полагаю, вопрос где ты был, бесполезен? Я всё равно не услышу правды. Змеиную увертку - не хочу, в этот раз, оставь себе. 
Себастьян молчал. А что он мог сказать? Он, со всей своей гордостью и высокомерием – что он такого мог сказать? Что он такого сказать не мог? Что он мог сделать, чтобы Лилит перестала вжиматься в стену. Так, словно она боялась, того, чего он сделает. Или – еще хуже. Она боялась того, чего он не сделает. Снейку вообще претила сама мысль о том, что Лилит боялась.
Его девочка. Его смелая девочка жалась к стенке, словно промокшая под дождем зверушка. Райская птичка, которую закрыли в клетке, и никак не желали выпускать. А потом вышвырнули за окно, и она – испуганная – метается по всему городу в поисках чего-то. Она даже не знает, чего. И определенно не знает, где спрятаться от дождя.
И он определенно не имеет никакого права называть ее своей девочкой.
Он ни на что не имеет никаких прав.
Давай, Себастьян, ты уже много кого умолял – с тебя не убудет. К тому же – нет на этом свете у тебя ничего, что могло бы сравниться с Лилит.
Он кладет розу на комод и делает шаг вперед. Шаг тяжелый, пудовые гантели на каждой лодыжке. За окном – быстрый взгляд – тихо падает первый призрак осени. В доме холодно. В домах всегда холодно, когда они медленно умирают. Всегда холодно, когда что-то рушится. Может поэтому многие просто на дух не переносят холод. Себастьян к ним не относился. Он холод любил.
Сейчас его руки были ледяными. И н готов был спорить, что руки Лилит были еще холоднее.
Он сделал еще шаг. Давай, Себастьян. Он знал, что стоило извиниться. Он готов был умолять. Он и на секунду не подумал о том, как плохо все эти три месяца могло быть ей.
- Я эгоист, - хрипло начал Себастьян. – Я лживый мерзавец. Я глупец – я даже на миг не подумал о тебе. Я не знаю, что можно сказать, - он подошел ближе и понял, что он возвышается над ней мрачной тенью, несущей только лишь горе. – Я пойму, если ты выставишь меня за дверь, вышвырнешь из своей жизни, - Снейк медленно опустился сначала на одно колено, а затем подогнул второе. Он опустил голову, потому что смотреть на Лилит он не смел. Он спрятал лицо в ладонях. – Но я умоляю тебя – прости меня. Я не смог – я увидел тебя с ним, и не смог. Это было последней каплей. Я трус – я просто сбежал. Я бы не смог видеть, как ты медленно отдаляешься. Я решил, что самому уйти будет проще. Я слабак – я не смог уйти. Я не могу без тебя. Я не должен был сомневаться в тебе. Прошу тебя, - он поднял взгляд, и пальцы скользнули низ по лицу, замерев у подбородка. – Прошу тебя, дай мне еще один шанс. Я готов на все, я сделаю все, что угодно. Я буду стараться изо всех сил. Все, что угодно.