Флай весьма смутно помнила, как добралась до бара сегодня ночью. В памяти мелькали темные переулки, переходы, закрытые станции метро и габаритные огни удаляющихся машин. В Лондоне опять дожди. Почему-то ей всегда не везло на сухую погоду именно тогда, когда впереди была целая ночь бездумных шатаний, и на утро у кровати ее подстерегал захлебывающийся кашель и головная боль. У Флай было лошадиное здоровье, но изредка дозы отравляющих организм веществ в размерах, подходящих тому же животному, его немного расшатывали. Вы можете не верить, но эта дама даже умудрялась бегать по утрам. Иногда. И не от полиции. Иногда.
"Мародеры" появились будто бы совсем из-под земли, но она с радостью впорхнула внутрь, сразу же избавившись от намокшей одежды и встряхнув гриву волос.
Сегодняшний день был не хуже и не лучше предыдущих - только встреча с Микаэлем немного подорвала ее настрой. Сейчас, глядя перед собой на бармена, ожидающего заказ, она размышляла о том, что беседовать с ним категорически отказывается. Распространенное мнение о том, что человек за стойкой - отличный собеседник весьма преувеличено. К тому же, она рассчитывала на нечто более интересное.
Но сначала необходимо выпить и сосредоточиться.

- Виски. Со льдом, - легкий кивок. Девушка потянулась за сумкой и вытащила оттуда блокнот с набросками и уголек. Как хорошо, что я догадалась купить водонепроницаемое вместилище для вещей. Крутанувшись на стуле она обвела глазами зал. В дальнем углу пока еще восседал, (но скоро, определенно будет возлежать), молодой человек с растрепанными темными волосами и пронзительно зелеными глазами. (Низкий поклон за хорошее зрение). Парень был измотан, измучен и, что радует, вполне совершеннолетен. 

Пальчики зажали уголек и полетели по бумаге. Легкие прикосновения, глубокие борозды. Выдающаяся напряженная челюсть с ходящими желваками, густые, темные брови, упрямый подбородок, чуть виднеющиеся мешки под глазами. И взгляд. Взгляд в пустоту, взгляд в бездну, взгляд в глаза смерти. Ух, как понесло: слишком много виски. На него больно смотреть. А ему-то как, наверное, больно... Флай переключилась на волосы. Все же, это был ее фетиш. Густые, непослушные, раскиданные в беспорядке - видимо, он не раз за сегодняшний вечер запускал в них пальцы, размышляя. Скрюченные пальцы, кажущиеся стариковскими или ведьмовскими - насылающими проклятье. На портрете уже появлялись эти самые пальцы, сквозь которые просачиваются пряди. Они впивались в голову, старая поддержать, сохранить стройность мыслей и склеить разрушающийся мир.

Молодой человек слишком сильно впечатлил размягченную сегодня Флай. Она занялась глазами. Пошарившись в сумке, она вытянула оттуда еще и мелки. Изумрудный, охра, темно зеленый и салатный. Тщательно прорисовав то, что видела во взгляде этого мальчишки с грузом столетия на плечах, она закончила работу. Это было лишь наброском, да и Хонки никогда не была перфекционисткой... И она никогда не жалела расставаться со своими рисунками. Исключая этот раз. Он был таким живым. Таким... чувствующим. Она начала ощущать, как на мягких лапах, но с острыми зубами, к ней подкрадывается зависть. Нет. Нужно показать человеку, каким его видят. Может, он и сам что-то поймет. А я набросаю еще.

Флай быстро соскочила со стула, (чтобы не передумать), и направилась к столику. Думаю, он не будет против побыть моделью. Хм, в различных ракурсах. Последняя мысль появилась уже ближе к месту назначения. Это было не удивительно - чуть загорелая, будто кашемировая кожа, сильные руки, подтянутый торс. Шея... Так, о чем я там собиралась с ним поговорить? Ах, да.

- Добрый вечер. У меня есть для Вас кое-что, - она положила перед ним готовый портрет. - Вы так и проситесь на карандаш.

Она уперлась рукой в соседний стул, отпила из бокала и внимательно посмотрела в глаза, ожидая приглашения или отказа.
И да, Флай была права. Смотреть было больно.

Отредактировано Nymphadora Tonks (2015-07-08 09:59:13)

После нескольких секунд ожидания, Флай поняла, что ее не слышат. Молодой человек смотрел перед собой и не осознавал себя. Он был физически здоров, хотя бы на первый взгляд, молод и симпатичен. А из его уст вырывалось нечто похожее по звучанию на "Тру-у-ус". Флай стало бессовестно интересно. Что же он запивает? Хотя, помнится, ей, в свои двадцать, не требовалось повода, чтобы напиться в баре. Но, с другой стороны, этого состояния она обычно добивалась для других целей. Она не страдала общественной болезнью на тему «Что делать?». Она просто делала. А мучиться моральными дилеммами, неразрешимыми вопросами и прочим интеллектуальным мусором, было не в ее кодексе. Кодекс был прост и действенен: живи историями.  Сегодняшний пока-еще-не-знакомый мог бы рассказать великолепную историю. А с некоторых пор, Флай их коллекционировала. У нее в ящичках были разорившиеся миллионеры, побирающиеся у набережной Темзы, бывшие снайперы, развозившие пирожные в кондитерские, политические преступники, скрывающиеся от буквы закона под маской милой собачницы, и, конечно, бывшие мужья ее новой любовницы, старательно, буквально за ручку, ведущие ее к банкротству. Эти истории были пазлами большой головоломки и подтверждали нелепую теорию о том, что Флай жива, и люди вокруг нее существуют, а не являются больным порождением ее собственного мозга.  Ну, а ежели это так, то можно смело ставить «отлично» за богатую фантазию.

Столик в углу был грязный, замызганный и протирался последний раз в прошлом веке. Но джинсы Хонки встречались и не с такими препятствиями.
Молодой человек, наконец, поднял голову, и более или менее осмысленно посмотрел перед собой. То,  то было изображено на листе бумаги, будто вытащило затычку, и из парня вышел весь воздух. Он стал опустошенным. Еще более опустошенным, чем пару мгновений назад. Художественные опусы Флай Хонки – аналог шоковой терапии в домашних условиях. Очевидно,  кое-кто здесь не любит правду.  Или не в состоянии взвалить на себя еще и это. Не бывает безвыходных ситуаций. Все проблемы решаются: не тобой, так другими.

- Ч-что… к-какого….  Зачем Вы?

О. У человека прорезался голос. Голос был хриплый, чуть слышный, но он был. И голос обращался ко мне. Прогресс. Наверное. Девушка никогда не бралась судить людей по первому впечатлению – для этого у нее была слишком бурная и неоднозначная биография.

- Обычно, это мой способ знакомства с людьми, - Флай пожала плечами, облокотилась о край стола. И метнула взгляд к парню. Она возвышалась над ним – это было неуютно. – Я присяду? Говорить сверху вниз, не особо приятно, - получив неуверенный кивок, или приняв за него неспособность удержать голову на месте, Флай опустилась на стул. - Я не гениальна, но ты первый, кто решил довести набросок до мусорного контейнера. А зря – хорошая работа. Отражает. Мне не хотелось ее отдавать, - Хонки уже почти спросила: «Что с тобой?», но что-то ее остановило. Когда человеку настолько, хм, нехорошо, этот вопрос не просто лишний – он отдает душком, легким зубным налетом и безнадежностью. А еще одиночеством и алкоголем. Хонки остановила сама себя. Этот мальчишка с растрепанной шевелюрой влиял на нее обезоруживающе. И еще ей почему-то казалось, что трудности у него настоящие, не надуманные – это не разбитое (в очередной раз) сердце, не заваленная сессия, не развод родителей. Но ей, по большому счету было плевать. (Или хотелось так  думать). Перед ней сидел очень привлекательный человек, с еще более привлекательными тараканами в голове. Она сформулировала нужный вопрос.
-  Кто ты? Надеюсь, ничего, что я на «ты»? 

Девушка не особо расстроилась. Иногда люди не любят смотреть, а тем более смотреть чужими глазами. И уж тем более не любят видеть.
Флай любила людей – это было странно. Она любила рассматривать тайны, что скрывают их лица, отгадывать причины морщинок у глаз, в уголках губ и на лбу. Она любила человеческие руки – длинные музыкальные пальцы, аккуратные женские ручки, грубые рабочие лапищи, изящные молоденькие ладони, хрупкие детские пальчики. Как они обхватывают бокал, как сжимают стол, злясь, как неспешно плывут по телу, соблазняя, как нетерпеливо постукивают, ожидая, как изламываются, беспокоясь. Она любила хруст суставов и нежность прикосновений. Она любила человеческую речь. Та могла оскорбить, восхвалить, опустить, рассмешить, вогнать в ступор и сделать самой счастливой. Она любила человеческие мысли – это было загадкой, неразрешимой под этой луной. Их невозможно было разгадать, предсказать, куда они потекут, собрать в кучу, или заставить изменить направление. Она любила человеческие истории. Каждая особенная – каждая ценная. Но вспоминала Флай о том, что она любит людей довольно редко.
Она помнила себя в двадцать лет. Приблизительно этот возраст она и дала Гарри. У нее были длинные фиолетовые волосы, амбиции и совершенно не было денег. Она рисовала на улицах, чтобы поправить свое материальное положение, и ввязалась в авантюру с КаррХохом. Но это было не то. Она помнила себя, однажды так же сидящую в баре. Был февраль. Ее родители уехали на горнолыжный курорт, покорять вершины Альп. Они давно исчезли из ее жизни, и появлялись лишь редкими телеграммами из различных уголков планеты. Они не искали встреч, да и для самой Флай они давно стали чужими людьми. В тот день ей пришла очередная телеграмма. В горах сошла лавина. Они пропали без вести. Скорее всего, их тела вместе с обмундированием покоятся где-то под толщей снега, может, даже они мумифицировались и через сотни лет археологи будущего смогут найти их нетронутые тела. Но в тот день Флай поняла, что осталась одна. Конечно, она всегда была одна, но в тот вечер на нее навалилась безнадежность. Боль. И пустота. Именно так Флай всегда видела смерть. Она вдруг осознала, что жизнь конечна. Внезапно.
Трагедии бывают разные. Их подают под соусом тар-тар, их мешают с фарсом и высмеивают. Их оплакивают, с ними носятся и скорбят. Флай находила трагедии занимательными, но она ненавидела, когда люди страдали.
- Флай. Забавно. Нет, я склонна проявлять инициативу, но могу и уйти, - не то, чтобы это была правда. Обычно Флай не отступалась от цели, а парень – Гарри – ее заинтересовал. И он сделал все, чтобы она уйти отказалась. – А могу уйти вместе с тобой. Я на мотоцикле, пока еще недостаточно пьяна и в состоянии сесть за руль. Сегодня красивая ночь. Можно оккупировать место у набережной  Темзы, пить виски, а я буду рисовать твой портрет до тех пор, пока он тебе не понравится. Ну, или ты можешь остаться жалеть себя в баре. 
А еще, она ненавидела жалость.

Ход был верным – парень действительно отреагировал на фразу о жалости. Флай и не сомневалась – больные места людей, топящих горе в вине, были ей прекрасно известны. Она и сама нередко напивалась до состояния, в котором  было сложно сфокусировать взгляд в одной точке. И это не мешало ей прекрасно обращаться с собственным байком. Впрочем, Би был достаточно дружелюбен. Они хорошо ладили, и он глох только в самых непредвиденных обстоятельствах. Би собирали еще в семидесятых, когда хиповское движение было в самом разгаре и каждого второго ребенка называли именем цветов. Мир – дружба – жвачка и секс – наркотики – Rock’n Roll в одном флаконе. Флай больше любила Rolling Stones чем Битлов и не страдала излишней любовью ко всему живому. Поэтому сейчас она только хмыкнула на грубую речь. Врать в угле – она любила говорить с людьми в баре, потому что их слова впечатывались, а смыслы не были задрапированы.

- Говоришь, поганая модель?  Не бывает поганых моделей, бывают низко калорийные – это те, кто предвзят и самокритичен, пойдем, человек, будем пробовать тебя на вкус.

Очевидно, фраза про вкус была понята немного кособоко. Потому что пространная речь про волков и изнасилование вызвала у Флай нервный смешок.

- Приятно, когда тебя сравнивают с волками. Незаслуженно люблю этих животных. У меня даже есть футболка с волком во всю грудь и ярко желтыми глазами, - она насмешливо взглянула на него, и взяла под руку – погибать, так с музыкой, так, парень? – Ты не особо похож на девственника, а твои забавные рожицы заставляют меня смеяться…. – Флай задумалась, представляя как будет выглядеть изнасилование на заднем сиденье. Это она что, должна пережать ему член и мучить раскаленной кочергой, чтобы он не получил ни грамма удовольствия. – И, должна разочаровать – никаких лимузинов. Только виски и плед, на самый крайний случай. Если ты вдруг передумаешь, и сам решишь меня изнасиловать. А то, с чем черт не шутит.

-  Ты решительно обнаглела.
- Он красивый. И сексуальный. И безумно разочарованный в жизни. Все, как мне нравится.
- Это ты красивая, сексуальная и безумно разочарованная в жизни. Просто ты опять ревнуешь. И психуешь. И ненавидишь это собственничество, что последнее время съедает тебя поедом.
-  Я и слов таких не знаю.
- Сизета.
- Это слово я знаю. Сгинь. Я не хочу о ней сейчас думать. У меня перед глазами молодой пьяный парень, который согласился побыть моделью. Я не буду думать о ее высокомерном престарелом высочестве.
-  Микаэль.
- Что?
- Вот видишь, а кто-то еще пудрил мне мозги, что сидит сейчас в баре из-за КаррХоха. Тьфу.
- Я не сижу в баре, я отсюда ухожу.  И вообще…-

- В Темзе я плавала, но это было давно, и совсем не правда. И я была пьяна. И у меня, как вы видите, все еще тот же комплект конечностей, что и при рожденье. Если бы я пригласила тебя убедиться в сохранности и остального, ты бы сказал, что я флиртую. Так что, опустим этот момент. Пошли. Ветер, ночь, мотоцикл.
- Знакомься, это – Би. Би, это Гарри, что, к слову, так и не сказал мне свою фамилию. Но это и не важно, правда, Би? Залезай! – и добавила чуть приглушенным шепотом. – Я у тебя ее выспрошу – нужно мне ведь как-то портреты подписывать, - она хмыкнула и протянула ему шлем. - Напомни мне по пути за виски заскочить.

Флай разобрал приступ смеха. Вот уж действительно, забавно. Кто бы мог подумать — хвост. Это весьма и весьма забавно.
- Значит, молодой человек выказал желание искупаться. Волшебно. Я всегда за, - мысленно Флай уже прикидывала, как доехать до Гайд-парка с минимальными затратами по времени. На улице было достаточно тепло, чтобы окунуться в единственное озеро, что было доступно для лондонцев. Ну, по крайней мере, нет необходимости уезжать за тридевять земель.
Флай тепло посмотрела на парня — конечно. Те, кто с должным уважением относятся к моему единственному сокровищу всегда пользуются привилегиями. Ну, в крайнем случае теми, на которые, я, будучи в твердом сознании и не особо здравом уме, была способна.
Флай оседлала железного коня. Сегодняшняя ночь баловала их отсутствием дождя и еле видными крохотными точечками на небе. Волшебная ночь. Даже звезды чуть заметны. Это в Лондоне-то, в разгар лета.
Молодой человек прижимался к ней спиной, а Флай грустила. Молодой человек — черт, Гарри, Гарри, опять забыла — был совсем маленьким, потерявшимся ребенком. И она уже начала чувствовать, как планы по охмурению товарища целенаправленно идут ко дну. Нет, ее все еще манил упрямый подбородок, светлая кожа, длинная шея и капельки пота у висков. У нее перед глазами все еще стояла картинка момента знакомства. Злой зеленый взгляд и невыносимая боль в глазах. Знаете, есть тысячи теорий, по которым в глазах эмоции или отражаются, или преувеличиваются, еще говорят, что глаза — зеркало души. Это какая же должна быть душа? Наверное, у этой души был хронический цистит, менингит, отит, пиелонефрит, ангина и еще парочка аллергий на закуску. Вероятно, она пережила пару инфарктов и просто не слазила с операционного стола. Гарри было жаль. Он прижимался к ее спине сзади, и сердце сжималось. Флай почему-то подумала о том, что его очень давно никто не обнимал. Это было... неправильно. Она хотела услышать и увидеть его историю. Она хотела понять, что именно может оставить на месте души — пепелище Помпеи. Почему бы и да? И еще в ее голову закрадывалось нехорошее подозрение. Как так? У нее на втором сиденье сидит привлекательный молодой мужчина, а она думает о портретах и его тяжелой доли. И, что странно, ни одного слова на «с».

Дам, никакого экзистенциализма сегодня с утра, да? Перерыв на обед?
По большому счету, я не  должна была тебя сейчас понять.
Угу. Ты знаешь Сизету уже почти два года. Такие вещи не должны бы тебя удивлять.
Такие вещи... Ее чересчур много в моей жизни. Она на каждом шагу. И я не могу перестать о ней думать. Где это видано, чтобы я не сделала все, для того, чтобы заполучить этого красавчика себе в постель?
Может, красавчик имеет свою голову на плечах. И благоразумно не проявит инициативы.
Ага. То есть, что? Это не имеет значения. В смысле, я буду разбираться по ходу дела. Как получится. Я не об этом. Я о том, что к моей спине прижимается горячий молодняк, который просто излучает тестостерон. Пополам с болью, конечно.
Этого слова слишком много. Угомонись.

- Никому не показывай, что бы ты не нарисовала.
Флай нахмурилась. Никому не показывать? Ветер бил в лицо, они летели по кольцу, медленно приближаясь к одному из входов. А Флай опять задумалась. Он просто панически боится. Только вот я не знаю — себя или за себя.
Мимо проносились мрачные тени деревьев.
- Как ни прискорбно, в парк мы на Би не заедем, - она резко притормозила, припарковалась и поставила ногу на еще мокрый после дождя асфальт. - Сползай, красавец, дальше пешком. Думаю, бутылки виски на двоих нам будет достаточно. Такой, типично студенческий пикник — никакой закуски. Только алкоголь и вода. Пошли, герой, - она покосилась на него, и припомнила просьбу. - Если не хочешь, не буду никому показывать. Но взамен ты мне расскажешь, почему. А то твое выражение лица даже меня наводит на мысли о немедленном самоубийстве. Будучи девушкой практичной и довольно беззаботной, я как-то не стремлюсь вытаскивать из озера твой бездыханный труп. И сама им не особо хочу становиться. Так что, Гарри, - она открутила крышку и сделала первый глоток. - Начинаем пьяные задушевные беседы? - она протянула бутылку парню.

Перепады настроения только утвердили Флай в ее теории – у мальчика больна душа. Она была всегда достаточно зряча, чтобы не испугаться оправдательного приговора, чтобы не рухнуть с горы вниз, не увидев ухаба, чтобы не занесло на крутом повороте – Флай Хонки была бесстрашна, и, если бы не ее способность видеть, то ее неуклюжесть давно бы раскопала ей могилу. А так… так это было только лишь очередное приключение, с не всегда хорошей концовкой. Впрочем, концовки хуже, чем попасть подростком под машину и лишиться способности к продолжению рода и приобрести кучу проблем с гормональным фоном.… что может быть еще гаже?

Гарри был чрезмерно весел, говорлив и радостен. Полет на мотоцикле... парень был прав. Флай любила Би – он был ее спасением долгими вечерами, когда хотелось выть от одиночества, не смотря на то, что от этого феномена она никогда, по большому счету, не страдала. Она не кусала локти, не плакала в подушку, не накрывалась с головой одеялом, чтобы можно выло вволю порыдать – впрочем, с того момента, как у нее появилась собственная мансарда, необходимость в одеяле исчезла, а  страдания перенеслись на бумагу – теперь у Флай фигурировали периоды, не Пикассо, конечно, но ее траурные марши легко было отличить от веселых зверюшек, и пастельных пейзажиков.

Но все дело было в том, что она отнюдь не была свободна. Она была скована своей собственной свободой от… свободой от предрассудков, от чувств, от связей, от близости. Она не умела, не была способна подпустить к себе близко человека, женщину, которая так ненавязчиво стала для нее всем – она была несвободна, потому что не способна была принять ту ответственность, что приходила вместе с самой любовью – и именно поэтому она напивалась в баре, она чувствовала эти цепи, которые опутывали ее с каждым днем все сильнее – Флай больше не представляла себя без нее. Она ощущала эту пустоту, которой раньше никогда не было, она все также видела мир во всем величии его красок, она все также восхищалась закатами и восходами, но даже помыслить о том, что Сизета исчезнет из ее жизни, была не способна. Ее вечная свобода для творения обернулась против нее тем вечером два года назад, и тем утром, когда она взбиралась по карнизу в комнату едва знакомой дамы с огромным авторитетом.

И сейчас, именно сейчас, когда этот мальчика так восторгался ее независимостью, она поняла, что больше не принадлежит только себе, теперь ее – в гордом и соизмеримом одиночестве больше не существует. Теперь она есть как часть чего-то… большего? Меньшего? Серьезного? Масштабного? Она была помешана. Помешана на касаниях, поцелуях, взглядах, речи, взмахах ресниц, тонкой фигуре, изящной спине, на том, как Сизета раздевалась, на том, как она откидывала волосы…

Говорят, у любви есть срок годности. Сколько? Когда ей надоест целовать эти руки? Когда ее сердце перестает учащенно биться, едва только она видит как ненавязчиво поворачивается голова в ее сторону, как морщится нос, как аккуратно и органично смотрится бокал вина в руке Сизеты, как величественно она входит в комнату, как лениво потягивается утром, как недовольно морщится, узрев что-то неприятное, как закатывает глаза, услышав очередную сумасшедшую идею… Флай была обречена. Это не выкуришь, это не посыплешь песком, это не забудешь, а, ежели потеряешь – это оставит невосполнимую язву где-то глубоко-глубоко.

Хонки слишком далеко унеслась в своих мыслях, и только когда Гарри неожиданно остановился посреди дороги, она едва успела притормозить, чтобы не впечататься ему в спину.

Сны? Вот видишь, ты не такая уж и сумасшедшая. Тут человеку снятся маниакальные сны.
Мне тоже снятся.
И в этих снах ты убиваешь собственного отца?
Я даже не помню как он выглядит. Обычно я вижу зеленую вспышку – и темноту. И просыпаюсь.
Угу, и слышишь дьявольский смех.
Жуткий смех.
Сумасшедший смех. Можешь попросить Гарри посмеяться и сравнить.

Хонки хмыкнула. Опять представления закатывает. Она подошла к парню сзади и легко приобняла его за талию, положив подбородок на плечо.
- Сны? - бутылка в руке немного мешалась, и она перехватила ее покрепче. – Сны иногда во многом страшнее реальности. Но мне они обычно нравятся. Они интереснее. Расскажешь, что ты там творишь, или это жуткая некрофилия в стиле Чикатило?

Флай тут же почувствовала себя неуютно. Вы спросите «почему» - я вам отвечу довольно просто. Флай Хонки не показалось, что сон был каким-то из ряда вон. Кошмар. Обычный кошмар. Огромные змеи, скользкие коридоры. Незнакомые люди. Почему мальчику это кажется… ненормальным? Что в этом такого… ненормального? Если бы Флай была аналитиком – можно было бы поговорить о фаллических символах, но Флай была художницей – и максимум, на что она была готова – это пожать плечами и выдать:

- Ты зря меня боишься. Я только на этой неделе видела парочку триллеров, которые, пусть и были во стократ хуже сюжетно, навевали и худшие кошмары. Или, ты когда-нибудь видел Гернику? Или «Медузу» Рубенса, в смысле, голову, или… или хоть что-нибудь у Гойя или Блейка. Такие вещи вообще нельзя детям показывать – а эти произведения названы великими. И я думаю, что великими по праву. Я считаю, что человек может укрощать свои страхи, только выливая их на холсты, или на бумагу, или на компьютер – куда угодно. А иметь страхи – норма, почему бы и нет. Вон над работами Дали весь мир потешаясь, восхищается и разгадывает их больше пятидесяти лет. А скажи мне, Гарри, слышал ли ты, чтобы он стыдился своей инаковости? Да он ею бравировал. И правильно делал. Я не считаю, что у тебя сны, которых стоит стыдиться. Я считаю, что ты… перегибаешь. В смысле, мне самой снились кошмары, со всякой чушью вроде Гекаты и всяких многоликих оползней, но кто не без греха. Но одно дело, просыпаться в холодном поту, и совсем другое – страдать от последствий днем.  Забей, герой, или расскажи мне действительно страшную историю – а то я решу, что ты мне наврал, чтобы заманить меня в лес.

Гарри ушел спиной вперед, а Флай в последний раз глотнула рома и рванула за ним. На дворе ночь, за окном – дождь. У них есть плед, ром и звездное небо. Можно слушать страшные истории хоть до утра. Можно целоваться под луной. Можно строчить дурацкие стишки и радоваться жизни. А можно просто…
Флай легко стукнула его по плечу:
- Держись, молодец, и догоняй, - захохотала она и скрылась между деревьев.
Хлоп.
Гарри ушел спиной вперед.
Внутренний голос покачал головой и отмел предыдущий вариант развития событий, как недееспособный.

Он расстроен – покажи, что то, что он тебе сказал – важно.
Я не умею утешать детей.
Научись.
Зачем?
Например, у Сизеты есть дочь.
Хм.
Например, научись. Лишним не будет.
Скажи, что… скажи, что слушаешь.
Угу.
Что пусть он рассказывает дальше.
Угу.
Что…

- Гарри, -  она подошла ближе и протянула ему бутылку. – Если хочешь – пей, не хочешь, не пей. Но твой сон не тянет на причину того одиночества, что я нарисовала час назад. Не хочешь говорить – молчи. Но я не люблю, когда врут.

Синие? Синие волосы?

Интересно, что на это скажет твоя любимая Сизета? Фи, как пошло?
Она так не говорит.
Убери от меня эту гадость?
Сама ты гадость. И язык у тебя гадкий.
Или скорее – я не намерена терпеть это в своей спальне.
Она просто промолчит.
Ты слишком долго отвечала.
А она слишком долго отвечать не будет. И я перекрашусь в белый-красный-пурпурный, только бы она не морщилась при взгляде..
Флай, ты пьяна.
Заткнись.

Усилием воли Флай переключилась на разговор от очередного упоительного сеанса самокопания. Она, обычно этим не страдала. Но в последнее время…
- А ты когда-нибудь стояла нос к носу с отцом…. – нет, дорогой мой, не стояла. Мой отец погиб, когда ты еще пешком под стол ходил, более того, когда я сама еще под стол пешком ходила. И в этом я с тобой чем-то похожа. У меня тоже нет и не было семьи….

Но то, что прозвучало дальше, заставило умолкнуть даже «жалетельную» нотку, что всегда просыпается после пятого бокала. Или восьмого… одним словом, когда-то. Это как пить у костра долго-долго, и не чувствовать. Не чувствовать опьянения, а потом ты открываешь глаза в чужой постели, блаженно потягиваешься – и у тебя есть сюжет для новой картины из паутинки на потолке, потрескавшегося стола, пыльного пятна на тумбе для фотокарточек, где стоят одни пустые рамки, и заплесневелого куска сыра в тарелке, что одиноко страдает на столе в компании  пустых банок из-под пива. Или бутылок вина. Или рома, виски, текилы или джина. Все зависит от степени обеспеченности и вкусовых пристрастий. У нее, например, валялись масленые краски и стоял мольберт. А бутылки использовались скорее как модели для натюрморта. Ни больше, ни меньше.
Или поводом для хорошего вечера.
Но ее действительно не душили, ей не угрожали, и ее жизнь протекала в блаженной праздности.
- Нет, никогда, - прошептала она в ответ. Нос касался носа, лоб касался лба, в мыслях витала Сизета, а в ушах – сюжет для драмы, которая соберет миллионы. А самое страшное было не это – самое страшное было то, что она… понимала. Это было невозможно – она такого никогда не переживала. Она не была виновата в смерти… кого-либо. Она даже в родительской себя не винила…
А должна была, - пискнул голос и умолк тут же.
Она не теряла, не собиралась терять, более того, ей было некого.
Сизету.
Но она прекрасно понимала.
- Разве это важно, кто такой Седрик? Главное – ты по нему… как это говорится? Скорбишь? И тебе плохо, что он умер. Мы можем попробовать его поискать, но… но тебе станет от этого легче? Проще? – она наклонилась вперед и легко его поцеловала. Совсем легко. Скорее утешающее, - неа, не станет – я это гарантирую. А твой отец – мудак. Мудаки встречаются в этой жизни. С этим не стоит мириться, но и спиваться от этого тоже не стоит. Ты… с ним живешь?

А кто сказал, что Иисус не был дельфином? (с)

Флай чувствовала себя как на собеседовании с акулой. Эти, как их, «эйчары» из океанариума, спрашивают акулу. Мол, покажите свое резюме, умете ли вы злобно бросаться на стекло аквариума и скалиться так, словно готовы откусить голову испуганным посетителям? А какой у вас в этом опыт? А вы достаточно стрессоустойчивы? А ваши зубы выдержат удар о бронированное окно? А акула такая, кивает хмуро, и думает: «Опять придется хвостом вперед плавать и прятать от посетителей свою грустную морду». Нелюбимая работа, все дела. А тут еще непонятные двуногие в черных костюмах со страшными машинами плавают... вот бы на волю... но нет. Акулам тоже кушать хочется.
Она чувствовала себя одновременно акулой и грустным служакой отдела кадров, которому приходится день за днем выслушивать нытье от претендентов на работу.
Видимо, она опять ляпнула что-то настолько не то, что от мальчишки повеяло холодом. Или не холодом, а безнадежностью – эдакое типичное, подростковое «меня никто не понимает, я такой особенный». Быть может, Флай и правда не понимала. Для нее смерть была фатальностью – умер и точка. Ты не сможешь вернуть, не сможешь покидать вместе камешки в реку, или взвалить на плечи рюкзак и уйти в горы. А там петь у костра песни и греть чай из талого снега. Хорошо зимой в горах – воду к вершине нести не нужно. Флай легко отпускала тех, кто уходил, и кто умирал легко отпускала тоже. Это смерть фатальна, а не Флай – и говорить здесь не о чем. И спорить особо тоже не о чем – и незачем.
Она не понимала как можно легче заснуть напившись – потому что ей заснуть было не легче – голова шла кругом, перед глазами металась карусель, и это не было похоже на старое доброе хорошее засыпание. И наутро состояние оставляло желать лучшего.
Она не понимала кошмаров – она не просыпалась в холодном поту от того, что за ней с топором по дому ее тетки бегал маньяк, или мясник с ножом замирал у ее обездвиженного тела.
Она не понимала – как это: плевать. Ей редко было плевать – она была неравнодушна к людям. К их историям, к их жизням. Иногда попадались не самые приятные люди – люди, которые заставляют ниточки, за которые ты подвешен, шевелиться по своему усмотрению. Но и на них Флай было не плевать.

Будем откровенны – ты совсем не понимаешь этого мальчишку.

Флай не нашлась, что возразить этому голосу – впервые в жизни не нашлась. Ее раздражало, что она его не понимает. Ее раздражало, что все было слишком серьезно – не так, как всегда. Как будто он не – вот ужас – не знал правил. Правил приличия. Тех самих правил, которые она так настойчиво всю жизнь отвергала.

Видимо, жизнь с Сизетой и не тому может научить.
Не шути над ней.
Даже и не думала – это одобрение. Шутки над Сизетой – табу.
Аминь.

В этих правилах было написано, что твои страдания не должны превышать ватерлинию – они должны с успехом заливаться алкоголем и с ними в багажнике ты спокойно ездишь на работу. С ними ты выпиваешь вечером в пятницу, или с ними идешь бросаться с моста. Но мальчишка перед ней не попадал не под одну категорию – он не высмеивал, не преувеличивал – он просто был опустошен. Он был слишком молод, чтобы быть опустошенным. И слишком стар, если не глядеть на его молодое и привлекательное тело, а смотреть только в глаза.
Странный человек. Старик, который заставил Флай Хонки стать серьезной.

- Значит, я сейчас предложу тебе еще выпить и мы пойдем купаться. Или отдам бутылку тебе и ты выпьешь перед сном, или, как угодно на твой выбор, - Флай отхлебнула из горла. – Но сейчас все же лучше выпить. За... – она попробовала придумать повод, но не вышло. – Не знаю, за что. Сейчас мне кажется все настолько тленным, что хочется утопиться. Можно за это выпить.

Купаться... А чего бы и нет – было время, когда она смело в воду и в феврале месяце полезла бы. Сейчас за окнами уже июнь – а в Лондоне погодка всегда – не купаться, а топится. Только вот мальчик...
А был ли мальчик?
А есть ли мальчик?
А была ли вилка? Или ложка? Или какую из таблеток нужно выбрать, чтобы видеть кошмары и оленей? Можно мне другую? По-дешевке? А я вам портрет в отместку нарисую – могу даже с оленем.
Мальчик ее не пугал – что не удивительно. Флай не то чтобы много чего боялась. Но жутью от него веяло. И не из-за разговоров про тлен, призраков и отцов-деспотов. Нет, скорее из-за четкого ощущения смерти за его спиной. Как будто она стоит там, со скрещенными руками, и ждет вердикта.
- Не, не обвинят, - мотнула головой Флай, старательно отгоняя от себя видения костлявой за его плечом. – Поверь, кроме тебя найдется даже в «Мародерах» человек пять, что не прочь от меня избавится.  Уж там-то точно найдется.  И первым подумают на Билли – я ему денег должна – сколько не живут. А потом на пиратского капитана – его бы воля – он бы за мной со шпагой погонялся. Так что ты – далеко не первый претендент, - она закинула руку ему на плечо, чтобы идти было удобнее. Это не сильно помогло – мальчик все так же чувствовался странно. От него хотелось отшатнуться – и Флай только крепче прижалась.

Как всегда – методом от противного?
Чему-то же я должна была у Снейка научится.
Угу, плохому.

- А в Ад я не верю. Его слишком много на картинах – а то, чего много на картинах почти никогда не бывает в реальности. Не бывает часов, как у Дали и рая как у Босха – значит, и Ада нет. А если и есть – чем он принципиально отличается от этого? Тем, что там жарче? – Флай выпуталась из объятий и скинула куртку, - ну, так мне что жара, что холод – все равно. Главное, чтобы компания хорошая была. А в хорошей компании можно, и чтобы ветер в голове, и чтобы смотреть и не видеть...
Мальчик – Гарри – что это ее все время тянет мальчиком называть? Так вот, Гарри притормозил у озера, вглядываясь то ли вглубь, то ли вдаль. В глубине – Флай знала, была только тина. И, еще немного – ржавчина. Она уже купалась в этом озере. Когда плывешь – руки рыжие-рыжие, словно не руки, а кошачьи лапы – и волоски на руках шевелятся. И кажется, что ты с другой планеты. И размер не тот, и цвет, и даже, будто форма. Вода умеет играться с людьми. А потом выныриваешь – и будто снято проклятье – все в порядке.
А на том берегу...
А на том берегу Флай никогда не была. Про тот берег ходили разные легенды. Когда-то, сто лет назад, под очередную бутылку, Процион рассказывал, что ему на той стороне чудились черные тени, что высасывают души. Гарри, вон, олени чудились. А Флай – ничего. Ничего там не было особенного. Но идти туда совсем не хотелось. Как и смотреть.
Она с силой оторвала взгляд от воды – нужно же быть смелой – и глянула вдаль. Можно было выдохнуть – никаких оленей на горизонте. Только вот. Заунывный волчий вой перебил ее радостные мысли.
Она испуганно обернулась на Гарри.
- Ты слышал? Или мне показалось?
Без куртки резко стало холодно. Сегодня Флай была в легком сарафане на бретельках: легко скинуть и пойди купаться – холодно стоять и бояться.
- Должно, показалось. Так что – рискнем сбить алкогольный дурман в озерной воде и нырнуть за заржавевшими сокровищами?

Да – глупость – это запивать страх алкоголем и нырять на глубину.
Флай только шикнула в ответ, хотя была полностью согласна.