Себастьян ненавидел чертов дождь за то, что все значимые моменты сопровождались обычно обильным изливанием воды на мимо проходящих и прочих участвующих в цикле жизненного бытия несчастных соучастников. Соучастники бытия - даже звучит мерзко. Сегодня в этих самых соучастниках кроме колб, баклашек, горелок и ингредиентов, не было никого - ни намека на людей, ни намека на студентов. После вчерашнего скандала на лекции, Себастьян предполагал, что его запросто могут попросить откланяться из лаборатории, а на это он пойти никак не мог - даже когда твоя жена - врач, лекарства не падают с деревьев, и не ложатся в ладони, как тот же дождь, что уже набил оскомину.
Себастьян ненавидел дождь - ему казалось,  что случившееся в дождь, разбегается по стенам его захудалой квартирки, впитывается в дверные проемы и остается тенями, которые в последние минуты перед рассветом выползают из своих щелей, чтобы повергнуть твою пучину в еще большую тину. Зелено-желтые, ржавые разводы ила, убрать который невозможно, он пропитывает твои руки, пальцы путаются в тянущихся оттуда водорослях, и ты весь - словно тонешь в болоте, в болоте, в которое ты нырнул в ожидании спасения от полуденной жары. Но мнимая синь озера оказалась завлекающей, манящей, болотной густотой. И ты делаешь последние махи руками, в надежде выплыть на поверхность. Ты бьешь ладонями по воде, тратя последние силы на гребки, а ноги только больше путаются в мглистой жиже и волосяных стеблях. И вот, у тебя уже осталось не больше, чем крохотные пузырьки воздуха, которые ты в последние секунды, все еще стараясь, выпускаешь изо рта. 
Но выхода нет. Тебе просто необходимо выплыть. Потому что на тебя полагаются те, кому положиться больше не на кого. Более того, ты не можешь оставить их здесь, одних. Просто не можешь - у тебя физическая потребность - дышать, плыть, выплывать - потому что они - там, а ты здесь. Потому что твоя жизнь ничего не стоит на этом бездарном аукционе старого товара, а те двое - бесценны. И для тебя, и для смерти.

И ты постепенно собираешь все свои оставшиеся силы, и резким рывком всплываешь на поверхность. Уже без воздуха, уже когда конечности почти отнялись, потому как, в ожидании кислорода, они самыми первыми перестают слушаться.
Чертовы круги кровообращения - Себастьян не должен этого знать. Он не должен ничего знать про анатомию дыхательной системы, не должен знать списки лекарств, помогающих при удушье. Ему не должны ничего говорить слова дефибрилятор, ингалятор. Он должен считать астму - заболеванием, или, того лучше, названием, просто словом из шести букв, которое свойственно только истерикам и слабакам. Он не должен знать, что бывает, если альвеолы набухают, если легкие забиты гноем, он вообще не должен знать, что такое альвеолы - ну, или в порядке общего развития, только так, только как муж своей жены, который иногда, из интереса,  из деланного снисхождения, или еще чего-то немного более сентиментального, помогает ей с домашними работами, курсовыми. Потому что ему так хочется. Потому что ей так хочется....
А не потому что их четырехлетний ребенок лежит почти недвижимый, не потому что его тоненькие ручки безжизненно свисают с одеяла, а глаза открываются только иногда. Он медленно поворачивает голову и ищет глазами мать. И находит,  конечно находит, потому что Лилит не отходит от него ни на шаг.
В стену летит очередная склянка с очередным составом, который не работает не только на мышах, но и на всеведующих мухах. Чертовы генетические эксперименты.
Себастьян бы смел со стола посуду, в порыве бессилия - но он и этого не может себе позволить. Потому что его место на кафедре невероятно шатко. И его магистреский диплом не стоит ничего, потому как за ним стоит только ненадежное плечо Фанфарон. А на это плечо нельзя положиться даже если все остальные вокруг рухнули в то же болото, в котором несколько минут назад барахтался Снейк. Его научный - чтоб его - руководитель, скорее подтолкнет палочкой подальше - чтоб неповадно было. Чтобы полегче пошел на дно.
Крысы. В науке были одни только крысы.
Себастьян бросил взгляд на часы и схватил с крючка плащ - сегодня он здесь бесполезен. Быть может. он будет не так бесполезен дома.

Пять лет назад.

В конце недели у курса был выпускной, а на улице уже пятый день льет как из ведра. Это просто невыносимо. Хорошо, невыносимо для того, что живет в чертовом общежитии кампуса, в комнате, где его никто не мог достать. За годы средней школы, а после и университета Себастьян успел опобовать на своей шкуре все прелести человека, к которому не испытывали симпатии все - начиная от кошек униерситетского завхоза, который считал себя попросту главой коридоров всего кампуса, и даже библиотеки - вот уж что, что а библиотека была вне его ведомства. Туда вообще нельзя было с животными. С животными, напитками и на роликах. Чушь. В библиотеке Хогварда была такая система безопасности, что даже  для того, чтобы покурить, студенты вынуждены были сдавать все учебники, а после нескольких затяжек, возвращаться и брать литературу заново.
Хорошо, что Снейк не курил - иначе Статуар озаботился бы тем, чтобы забирать всю литературу, что была нужна Себастьяну просто из вредности. Он много чего делал из вредности, Но они больше не были подростками, и у Себастьяна не было отца, который бы заставил его уничижительно страдать, поедая себя изнутри, вместе со своими страхами и комплексами. Дети, столь жестокими, как и дети, могут быть только родители по отношению к этим самым детям. Себастьян ненавидел детей, их родителей, визги, крики, вопли. Он ненавидел ругань у магазина, когда эти крохотные человеческие личинки поднимают скандалы из-за того, что не хотят одеваться-раздеваться. Не хотят есть, пить, что им жарко, холодно, промозгло, что им слишком душно, что у них болит горло, что они жаждут попасть домой немедля, что им хочется погулять, что они поссорились со своим другом, что их бросила девушка. И чем старше ребенок становится, тем больше проблем у них возникает. Сначала - это только памперсы. Потом - сломанные игрушки. Позже - школа, дрязги на тему учебников, кто будет писать сочинение, и кто любимчик учителя. Потом - крашеные ногти, обрезанные волосы и пирсинг на губе, в носу, в ухе и на пупке. Потом будут татуировки, первая любовь, первая ненависть, аборты, Потом ребенок запьет, станет наркоманом, сменит ориентацию и уйдет в монастырь.
Впрочем, у Снейка никогда не было подобных проблем - он не был нормальным ребенком - он вообще не успел застать собственное детство. Оно потерялось где-то между скандалами родителей - и кто только придумал давать таким людям подобные титулы - и побоями.
Ну, и учебой, конечно же. Его всегда спасали книги. Всегда. Как хорошо, что он все же не курил, и Джека не интересовала библиотечная пыль. Впрочем, Джек и сам Себастьяна не интересовал. И, если бы не Лилит, он бы забыл это имя на первой же поточной лекции. Но мисс Ифан училась с ним на одном курсе.  Мисс Ифан была волшебницей, феей, была мечтой, образом, тайным желанием. Если бы в каком-нибудь страшном параллельном мире Себастьян писал стихи, то они бы все были посвящены ей. Он бы даже изобрел новый элемент и назвал его подобающим образом - Лилит... Лилит. Как песня, как мелодия, как воздух, которым - и только которым - можно дышать. Как необходимое и достаточное условие любого доказательства. Как атом - столь же идеальна, сколь несуществующая. Для него не существующая, как женщина. Первая, единственная женщина с момента Падения. И максимум, что  у него когда-нибудь будет - это совместные смешки над биохимией крови.Медики всегда ненавидят биохимию. Потому что это не лечение, а математика. Он не знал, ненавидила ли ее Лилит, но он был рад, что хоть что-то понимает. Он бы с удовольствием вызубрил всю физиологию, анатомию и патфиз, если бы ему это помогло  - но не помогло.
Никогда не помогало. Особенно после... об этом вообще лучше не вспоминать. Тогда он назвал ее "подстилкой богатенького ухажера" и больше они не разговаривали. Но...
Сейчас на улице лил дождь, а Статуар с дружками допустил самую большую ошибку в своей жизни.
Сейчас перед ним под дождем стояла девушка его жизни. И это был его шанс.
Он перенес зонт в левую руку и закрыл ее от капель и так промокшую до костей.
- Лилит, пойдем со мной на выпускной, - и задержал дыхание.

Настоящее время.

В доме пахло медикаментами и спиртом. Здесь всегда пахло спиртом, потому что большая часть дезинфекции была на спиртовой основе. На кухне все было стерильнее, чем в операционной. Лилит стояла, у раковины, ее руки дрожали.
Бедная.
Каким бы отцом не был Себастьян, Лилит всегда стояла для него на первом месте. И видеть, как из нее выпивает все силы их сын было невозможно, невообразимо. Это резало скальпелем прямо по яремной вене - чертова анатомия - но Себастьян не говорил об этом,он не показывал это ни взглядом - он бы никогда не посмел этого сделать - Лилит бы не поняла.
Он захотел прикоснуться к ней так сильно,  что у него чесались ладони. Что он мог остановить себя, только силой воли, зажав бедренную мышцу. Или как точно она называется? Двуглавая мышца бедра? Мечта... даже если мечты сбываются, ты никогда не можешь поверить в это до конца. Себастьян не верил.
Он тихо подошел сзади и поцеловал в макушку.
- Как ты? - и только потом. - Как Драго?
Лилит Снейк для него всегда и во всем останется самой важной, самой главной, самой любимой.
Если бы его лучшая подруга не была психиатром, он бы сказал, что сошел с ума - давно - больше двадцати лет назад. Но Ригель за такое ему голову оторвет. И будет права.
Главное - чтобы Лилит не узнала. Испугается. Он бы испугался.

Ложь, - отражается мимоходом в голове. - Это даже до среднестатистически не дотягивает.
Если бы Себастьян рисовал нормальное распределение, он бы поставил  точку, с состоянием Лилит на хвост змеи, что проглотила слона. Самый низкий показатель из всех возможных.

А ты похудела, моя девочка.
Ему было двадцать четыре, а он чувствовал себя глубоким старцем. Красивый рецепт для похудания - меньше ешь, меньше спи, больше нервничай - и от жизнеутверждающих розовых щек останутся только черные круги под глазами. С нее уже падали даже те джинсы, что были куплены около месяца назад. Себастьян бы не заметил - ему было безразлично, как одевалась Лилит, были ли расчесаны у нее волосы, заляпан ли кровью домашний халат и насколько растянут свитер. Но Себастьян не был глуп - он понимал, что женщины любят, когда их замечают. Как говаривала Ригель - кто-то любит заботится, а кто-то любит, чтобы о них заботились. Видимо, они  были слишком пьяны, раз говорили о любви.  Себастьян умел видеть, умел замечать - и именно этим и был ценен. Он любил, когда Лилит для него одевалась, он любил, когда она для него раздевалась. Но история сейчас не об этом, а том, о чем уже упоминалось - о заботе. Он видел, что она устала, что больше не может терпеть. Они оба уже не могли больше терпеть. Они оба просыпались с одной и той же мыслью и ложились с ней же, а не друг с другом, как обычно. Она преследовала их весь день, не давая бездумно смотреть в окно. Впрочем, Себастьян никогда в окна просто так не смотрел, но он мог бы наблюдать как горит зеленым пламенем медная проволока - наикрасивейшая реакция окисления. Лучшая из возможных. Ну, быть может, кроме тех, что позволяют куску сырого мяса превратиться в прожаренный стейк. Вообще-то Себастьян был равнодушен к еде - она поставляла его организму строительный материал, и этого было достаточно. Но Лилит красиво готовила, и ела так, что оторваться было невозможно. Хорошо, быть может, он просто не мог на нее не смотреть. Это такая глупость, по правде говоря. Они вместе уже пять лет, а он все еще боится ее потерять. И всегда будет бояться. Ведь со Статуаром она встречалась те же  пять лет. Пусть, у них и не было сына, но... пять лет, а проливной  дождь оставил все в разводах.

Пять лет назад.

Если бы сейчас прозвучал гром, это бы не было столь неожиданно.  Она согласилась, - билось в голове. Она согласилась!  Больше в голове не было ни одной приличной мысли. Впрочем, неприличных мыслей там тоже не водилось -он просто не мог поверить в происходящее. Лилит игнорировала его больше года. Тогда была ранняя весна - Себастьян помнил чертову пыльцу, которая залетала даже в закрытые стерильные лаборатории. На отворотах пиджаков, на воротничках. Она оседала на подушечках пальцев и в носу. У Себастьяна была аллергия - безусловно. Кто бы сомневался? Его нос распухал еще больше, а глаза постоянно слезились. А Статуара едва не завалила комиссия на зачете. Неблагоприятная была атмосфера.
Но сейчас Джек остался в стороне - сейчас ему сказали "Да". И он все еще недоверчиво смотрел на Лилит: единичные рыжие волоски на белой коже. Чертов дождь заливал за воротник, и капли сбегали вниз, по еще сухой несколько секунд назад одежде.   
- Конечно провожу. Я могу даже отдать Вам, ммм, тебе, Вам, зонт. Ты вся промокла, и... - почувствовав, что несет его просто невообразимо, и он волнуется так, что поджимаются пальцы на ногах, он двинулся в сторону остановки. Рука, лежащая на его логте жгла через одежду. Он не верил впроисходящее. Не на секунду не верил.

Двумя днями позже.

Отгадка была на поверхности. Себастьян так волновался, что даже закурил. Правда, он тут же закашлялся, и полисмен на остановке с автоматом под мышкой, участливо уточнил, все ли с ним в порядке, имея ввиду, не время ли забирать его в участок за употребление незаконных препаратов в общественных местах. Или вообще вещей незаконных. Себастьян глянул на него испуганно и пробормотал что-то под нос. Сегодня он впервые влез в смокинг - взятый напрокат, безусловно, причесался и даже вычистил ботинки - невероятный прорыв.
Но на праздник жизни он не попал. Едва перешагнув порог зала, где весело играла музыка, он наткнулся на злой взгляд Статуара.
Это было больно. Не взгляд, конечно же - а то, что Лилит так просто отомстила. Так жестоко и зло. Но, а что он еще мог ожидать - он бы и сам не простил себе злых слов. Никогда бы не простил.  И ее за это не стоило винить.
Виноват был он - только он. Впрочем, следуя логике Джека Статуара, виноват действительно был только он. Иначе он бы не увидел несколько теней в подворотне и яркие глаза Джека, его освещенное фонарем лицо, прежде чем кулак прилетел в переносицу. Между ребер разгорелось пламя -давно этого с ним не случалось. Он думал, что они уже выросли, выросли достаточно, чтобы забыть о детском противостоянии. Но нет, видимо, Себастьян ошибался. Что же, он никогда не понимал людей - это было свойственно ему еще со школьной скамьи. Химические формулы его слушались многим лучше. Он ощутил, как его костюм постепенно намокает - он уже лежал на голом асфальте, а дождь  не соизволил не идти сегодня. Ливни были естественным явлением в мае, впрочем, как в январе, так и в сентябре. Капли падали на разбитый нос, и кровь стекала вместе с ними веселым ручейком на ворот.
Не отстирается, - тоскливо и отстранено подумал Снейк, подтягивая колени к животу и закрывая голову руками. От превосходящего по силе противника нужно или бежать или прятаться. Лучше всего, конечно, иметь его в союзниках, но на крайний случай удовлетворяет вариант "не попадаться". Себастьяну достался худший.

Настоящее время.

- В лаборатории от меня хотя бы есть польза, - он отвел глаза. Бездействие убивало. - Но на ночь меня не пустят. Так что, ты можешь нормально поспать сегодня. Я разбужу, если потребуется твоя помощь.
Он не чувствовал вкус ужина, он видел только мелькающую вилку в руке его жены. Жены... в это невозможно поверить до конца. Невозможно поверить, что этот ужин для него накрывала женщина, одного взгляда на которую, хватало, чтобы внутри все замирало. Вилка стукнула о край тарелки - засмотревшись на руки Лилит, Себастьян не заметил, что едва не выбил из ее рук прибор - нет, битвы за картошку сегодня не будет.
Раньше Себастьян не понимал, что может быть приятного в том, чтобы из твоей тарелки кто-то ел. У него что, мясо вкуснее? Так положи-приготовь-закажи себе такое же. Зачем люди пьют из одного стакана - у тебя нет денег на свой собственный чай - вы действительно полагаете, что я сам миллиардер? Почему на чужом стуле подушки мягче, солнце  жарче и хлеб вкуснее? Почему одна сигарета на двоих? В чем прелесть стоять под душем вместе, расталкивая друг друга локтями. Зачем садиться на колени - тут вообще непонятно - садятся на бедро, а вопрошают о чашечках. Зачем держаться за руки, если ладони потеют? Зачем хватать под руку, если дама и так не упадет? Зачем... и сотни прочих зачем, необходимость в которых отпала, когда на его кухне, сначала на  съемной квартире, с которой они довольно быстро уехали - ребенок, денег и так не хватало - а выбрасывать на ветер еще и это... кредиты им в помощь, но это лишнее - появились чертовы занавески. Он просто понял, зачем, как бы сентиментально это не было. Пусть и не любил - до сих пор не любил - но понял. Это ощущение причастности, единства. Это ощущение своего человека - людям обычно необхлдимо подтверждение. Многие не верят. Себастьян до сих пор не верит, и иногда мимо мелькает мысль - быть может, лучше держаться за руки, чем мучиться ночами от неопределенности. Но обычно, он раз за разом выбирает второй пункт. На то он и Себастьян Снейк.
Он недовольно покосился на только что скрывшуюся во рту у Лилит картофелину, и выиграл следующий бой. Спит... может, проспит до утра. Звучит как песня.
Несерьезно, как несерьезно, профессор, но....

Из соседней комнаты донесся надрывный кашель и, сразу следом за ним, плач.

Вы помните свой первый поцелуй? Обычно, это что-то довольно типичное – наподобие заднего двора средней школы, или заброшенного завода, или это просто снятый номер в мотеле – хотя, там скорее первый поцелуй сопровождается прочим падением нравов, но это детали. Или это собственная детская, куда герой не твоего романа пришел через окно и остался на ночь, или перерыв на обед, между химией и английской литературой. Бывает, когда это событие запоминается чуть лучше. Когда, к примеру, кавалер соизволил завести тебя на закрытую крышу, или усадить на колени под звездопадом, или от него хотя бы не несет алкоголем на три фута. Но, это опять не о том. Обычно, первые поцелуи не запоминаются, запоминаются только особые.

Себастьян Снейк не причислял себя к людям, которые думают о поцелуях. Но то, что произошло, было со всех сторон неожиданностью. У него на губах был вкус собственной крови, вперемешку со слезами, которые непроизвольно вытекали из слезных мешочков. У него болели ребра от падения, у него был сломан нос, и он представления не имел, откуда возьмет деньги на новый смокинг – плакал его залог. Его только что прилюдно унизили, и он не питал ни одной положительной эмоции – более того, он проклинал тот день и час, когда ему в голову пришло влюбиться в солнечную рыжую подружку Статуара. Он ненавидел ее цветастые кофты, ее рваные джинсы, ее улыбку. Он чувствовал себя столетним стариком, чья жизнь разрушилась в мгновенье ока. Он ощущал себя старой футболкой, которую уже много лет используют как половую тряпку. Он был раздавлен. Он был разбит. Он не хотел жить. Впрочем, он не хотел жить раз пятнадцать на неделе. За последние пятнадцать минут он не хотел жить гораздо чаще. И вдруг… осторожное касание к его лицу – платок – чистый платок. Он не создан для того, чтобы его грязные щеки вытирали красивые девушки, он не предназначен для заботы – только для жалости. Причем для той, что не жалко рассыпать словно семечки голубям – вдоволь и помногу. Ее хватит и на грязных бездомных – как людей, так и животных, и людям, конечно же, достанется меньше. Потому что стыдно быть бедным и оборванным человеком, но не стыдно быть дворовым псом. Особенно, когда ты глава стаи, и прочие шавки смотрят тебе в рот – тогда ты можешь попытать удачу и с самой ухоженной собачкой – и она даже может ответить тебе взаимностью. Но нет, Себастьян Снейк был лицом без определенного места жительства. И лицом, а не мордой. Посему, только призрение, посему, только пинки – и никаких поцелуев. Он уже хотел отстраниться – отпрыгнуть, убежать, раствориться в туманном нигде, посреди Альбиона и Гренландии – он может изучать химический состав ледников, или выводить новый вид пингвинов – вдруг они продлят человеческое существование. Тогда ему дадут Нобелевскую премию, и он вернется победителем. Ведь люди – идиоты. Они не понимают, что нужно желать не долгого существования, а жизни, пусть и короткой.

Впрочем, Себастьян этого тоже не понимал, раз мечтал раствориться в тумане, пока его будущая жена уже решительно касалась губами его губ.
Это было неожиданно. Это было настолько неожиданно, что он растерялся. Не поверил – даже глаза открыл, чтобы удостоверится. Перед его носом мелькали злополучные мокрые медные пряди – всегда в значимые моменты идет дождь. Всегда в значимые моменты перед его глазами эти темно рыжие волосы.

Он осторожно отстранился. Приподнял ее голову за подбородок и опустошенно спросил.
- Зачем, Лилит? Зачем ты так жестоко со мной? – он не хотел потом жить десятилетиями воспоминаниями об этом поцелуе, он не хотел разбирать момент на атомы, погружая в формалин каждую деталь – лучше «не», чем «если бы». Всегда – лучше «не». Себастьян Снейк не любил риск, не понимал его и не считал его достойным внимания. Себастьян Снейк любил Лилит – но то приглашение было случайностью. И сейчас было еще больнее, потому как ему обещали то, чего давать не желали. Он бы мог пожалеть себя и сказать «не могли». Но он не лгал себе, не лгал и не жалел. И он прекрасно знал, что желать его уж точно не могли.

Черные, злые, больные глаза и литры тоски на их дне. Он мог бы ее консервировать и продавать поэтам и художникам – как воздух. Как жидкий озон.
Но он предпочитал держать ее при себе – как правду о том, что нет в этом мире ничего более честного, чем глаза одинокого человека. Как нет на этой улице никого более жалкого, чем тот, кто сознался в своем бессилии. Сейчас, и навсегда.
Глупые люди.
Глупый Себастьян Снейк.

Настоящее время.

И вновь момент, и вновь копна рыжих волос на проходе.
- Нет, Лилит.
Себастьян вообще довольно часто говорил "Нет". Это не было его любимым словом, что вы. Это не было привычкой, не было результатом ошибки программы, это не было намерено. Просто зачастую он не позволял никому выбирать за него, а когда тебя предлагают на выбор парусину и очки, выбор очевиден.
Вероятно, именно поэтому его не особо любили. Хорошо, особенно не любили, люди. Он не давал им и шанса на то, чтобы они приблизились на расстояние шага, а, если они все же пробирались - тогда он щелкал зубами и скалился - так, что больше ни у кого подобных суицидальных желаний не возникало. Он не был помешан на контроле так, как это происходило у человека с  обсессивно-компульсивным, нет он не поправлял ежесекундно шторы на окне - миллиметр к миллиметру, он не мыл руки в сотый раз повторяя движения. Он  не чистил зубной щеткой туалеты и не пересчитывал все кирпичики на мостовой. Камни, булыжники, камешки - только брусчатка, а контроль был способом его выживания. Если не проследить за стоящим на огне чайником - квартира взлетит на воздух, если вовремя не убрать горелку - но воздух взлетит уже лаборатория - а это определенно посерьезнее будет. Потому как вместе с лабораторией прикажет долго жить, вероятнее всего, и прилегающая улочка, в которой ютится родной университет. Сейчас от его узких арочных коридоров тошнило, сейчас там не было отопления, сейчас там продувало каждый угол и работать приходилось в перчатках. Не сейчас, безусловно. Сейчас Себастьян находился в собственном доме, но во все прочее время - сколько угодно. Ветра были бичом старых зданий, а старые здания были бичом архитектуры - от них нельзя было избавится, не уничтожив культурное наследие. Себастьян предпочел бы греть свои косточки в тепле.

Но это было из песен о более удачливых героях. У этих героев в друзьях водились драконы, у камина сидели мудрые наставники, а принцессы теряли сознания от одного на них взгляда.
Идиоты. Все. И рыцари. И принцессы.
Его принцесса страстно желала себя уморить - и это тоже не отдавало здравым смыслом.
Он бы с большим удовольствием усыпил бы ее хлороформом и утащил наверх - пусть отдохнет. Мелькнувшая идея показалась единственно верной - и Себастьян почувствовал второе дыхание.
Он понимал, что Драго плохо, что сейчас определенно не тот момент, чтобы думать об усталости. Чужой усталости. Но... пересилить себя было невероятно сложно. На него тяжелым грузом навалилась беспомощность - он не мог, не был физически способен сделать что-то с этой мутной жижей, которая не давала спокойно дышать, не только его сыну, но и ему самому. Он не терпел столь явное проявление отсутствие контроля. Над собой, над своей жизнью, над своими выборами. Действия не приносили результата. Они молча зашли в комнату Драго. Та превратилась в филиал больничной палаты. Упаковки таблеток на тумбочке, утка у кровати. Голые бледные пятки торчат из-под одеяла. Сын метался на постели, громко кашляя, на губах сверкали алым капли крови.
Красное на белом. Красиво.
Сердце пропустило удар. Себастьяну казалось, что что-то разбилось, остановилось, что сейчас тот самый мог, когда земля остановилась.
И, на самом краю сознания, предательская мысль не давала покоя: "Не уберег. Теперь она уйдет"

Пять лет назад.

Жалость и трусость.
Вот, что металось в голове Себастьяна тем чертовым дождливм вечером. Впрочем, ничего удивительного.
Жалость.
Он всегда был уверен, что себя не жалеет, что загоняет, как ломовую лошадь, не позволяет себе слабости, не позволяет боли - ничего не позволяет. Он только глубже заталкивает это в анналы истории. Все глубже и глубже. Так, чтобы никто не достал.
Он думал, что это и есть жалость.
Трусость.
Себастьян Снейк был смелым человеком, как максимум потому, что многого боялся. А когда ты боишься всего - от тебя требуются немалые усилия, чтобы преодолеть наползающий ужас, который накрывает каждый раз, когда ты начинаешь разговор. Когда тебе кажется, что каждое твое следующее действие может разрушить всю жизнь. Твое сердце колотится, ты задерживаешь дыхание и бросаешься вперед, зная, что все это плохо закончится.
Лилит смотрела на него возмущенно, словно он вновь задел ее по больному, также, как и годы назад.
Ничему жизнь не учит.
Он оперся о стену, медленно поднялся и шагнул к ней. Шаг был крохотный, но в сознании Снейка это было чуть больше, чем километровая дистанция. Спринт, бег по пересеченной местности - он уже наступил на мину, и теперь оставалось только надеяться, что он подберет нужные проводки и обезвредит ее.
А в мыслях звучало на повторе "Жалостью к себе", а мысли убегали туда, где, возможно, исполняются мечты.
Сказки о Питере Пене и его волшебной стране были не в почете, но наметки плана у Себастьяна все же были - недаром он отличный аналитик, пусть и химический. Но органические соединения не терпят суматохи - каждая связь должна быть на своем месте, если ты не хочешь работать с изомерами и отмечать последствия каталитичеких реакций с непредсказуемым финалом. Фармакология была чем-то похожа на квантовую механику - те же бомбы,только организменного масштаба. А изменения могли быть и серьезней. Не масштабней, нет - только серьезней.
- Лилит, - еще шаг вперед. -  подожди. - Он стащил пиджак с плеч и протянул ей. Касаться он не смел. - Возьми, - он распрямил плечи и убрал налипшие на глаза мокрые волосы. - Не уходи.
Говоря отрывистыми фразами, он старательно приходил в себя. В голове метались мысли - у него был запасной вариант - но это было рискованно.
- Я знаю, что это не самое лучшее начало для истории. Но, - он сглотнул и сделал шаг вперед. - Твое платье можно просушить, - Себастьян тактично не заметил, что на траурное оно никак не похоже. - И я даже знаю где. И, если ты согласишься составить мне компанию, мы даже можем попробовать спасти вечер, - высокопарный слог мог спасти его самого, учитывая, что коленки тряслись - от холода и усталости, и в тепло хотелось просто неимоверно. Внутренний сумбур грозил перелиться через основание и скатиться грязными катышками в подпол заброшенного завода. Он чувствовал себя на воображаемом перекрестке, и видел, как дорога его жизни, прошлой, настоящей, реальной жизни уходит под углом вверх,а он стоит, смотрит на вторую, где через каждые несколько метров лужи, где разбросаны игрушки, разбиты колбы, где на пледах можно найти рыжие волоски, где запах медикаментов пропитал всю его одежду, и, не раздумывая долго, наступает в первую лужу.
Может, это и ошибка, но ошибка действия, а не ошибка бездействия. И это правильно.

Настоящее время.

Пальцы холодили шнуры вредноскопа - Себастьян не любил все эти приборы, особенно те, которые могут вызвать мигрень. Он придумывал мысленно ехидные и язвительные прозвища для каждого их союзника, которые одним звуком могли превратиться во врага.
Дефибрилятор был  горячим парнем с завышенной самооценкой и фальцетом вместо баса , ингалятор - трубачем в затасканом сюртуке и дырявых носках. Сотни блестящих упаковок от таблеток - бликами на барабанной установке - тарелками, стойкой, гулкими круглыми ударными.
Беспомощность, сковывающая по рукам и ногам беспомощность, льющаяся на многострадальную голову из тусклого неба, на котором нет и просвета вот уже третьи сутки. Дождь льет безоставочно. Чертов дождь. Чертова жизнь. Чертовы таблетки.
Единственное, что могло занимать его сознание в это время - это формулы, бесконечные формулы, которые роились в его голове, как сотни жужжащих мух. Они наплывали друг на друга, звенели своими крохотными крылышками и превращали настоящее в кошмар. Но в них могло  и быть спасение.
Классическая тройка Углерод-Азот-Водород, оксиление, фениловые кольца, цикличные углеводороды... Как, как сделать так, чтобы инфекция не расспространлась? Как сделать так, чтобы инфекция была удалена из...
Стоп. Удаалена из. Себастьян остановился, будто натолкнулся на кирпичную стенку. Нет, нет, нет... это требуется проверить.
Идея была проста и не понятно, как раньше он до этого не дошел. А если смотреть на инфекцию как на пожирающую легкие заразу. Если не пытатья ее искоренить - пока, а работать по тому же принципу, по которому работает вся современная медицина - только времнно купировать, приостановить развитие. Закрыть ее в кольцо, и не выпускать. Законопатить все входы и выходы, не давать ни одной лишней молекуле пробраться туда, где базируется этот чертов вирус. Просто... изолировать его. Как рак. Наподрбие раковой опухоли... так, позже, об этом позже. Если дать медикам время на то, чтобы придумать как излечить Драго, а самому пока занятья тем, что оградить распростнанение - чтобы сама инфекция сидела на одном месте, а не распространялась как чума - в средние века из-за этого закрывали города, так что, если поставить как блокаторы цилические углеводороды, которые заберут с собой только зараженные ткани и не дадут распространятся вирусу дальше? Эдакая своеобразная замрозка. Нужно проверить. Это просто необходимо проверить. Но... но, если это даже и сработает - в официальном медицинском учереждении нельзя рименять подобные нелегальные препараты, а если не сработает... если не сработает, Драго может.. может.

Себастьян запретил себе об этом думать - позже. Позже. Теперь нужно решить еще один вопрос.
Он слышал, как Лилит вызывает неотложку. Времени было преступно мало. Риск был достаточно велик, но Себастьян не был способен сидеть на одном месте.
Если Драго отправляяется в больницу, есть риск, что он остается там - тогда вытащить его оттуда будет в разы сложнее. Если сказать Лилит сейчас... и оставить его дома - он может просто умереть.Черт. Черт. Черт. Себастьян был не склонен раздавать ложные надежды, но, если он уйдет сейчаc, без объяснения, он может... он может показаться в ее глазах слабым, ненадежным человеком, бегущим от проблем. Он все же знал свою жену достаточно, чтобы допускать, что она так не подумает, но предполагать ему никто не запретит.
- Лилит, - он кашлянул на выдохе. - Я хочу проверить одну... - он запнулся. Чертова ночь на дворе. Давно пора завести свою личную лабораторию. Даже в универе у него была своя.
Хорошо, пойдем другим путем
Этот вопрос бул отложен на час - не более. Сейчас нужно было успокоить Лилит. Он подошел сзади, едва та нажала "отбой". Руки успокаевающе  обвили ее за талию. Говорить было глупо - действительно, обещания были бы пустым звуком.
- Мы справимся. Ты справишься, ты с чем угодно справишься. А я буду сверкать глазами и пугать посетителей. Могу еще за руку тебя подержать, -  невозмуимо добавил он.

За несколько месяцев до…

В Лондоне в тот день дождь не шел. Быть может, у того дня были еще какие-то особенности, но это была самой запоминающейся. Дети, яростно вопя, шмыгали по улицам, их насупленные мамочки, всегда насупленные мамочки – это класс людей подобного рода – они всегда и всем недовольны. Эти женщины цвели улыбками, подставляли лучам ультрафиолета свои цветастые халаты. Ужасное зрелище. В такие погожие деньки, когда без темных очков хочется удавиться, глаза слезятся до такой степени, что превращаются в узкие щелочки, твое хорошее настроение, на которое с утра намекала жена, могло спокойно спать в кроватке. Из которой тебя, по всем законам эпистолярного жанра, вытащила зверская работа.
Единственным плюсом солнца было то, что статистически, никаких неприятностей не ожидалось. Потому как по персональной статистике Себастьяна все важные, а уж тем более, события, после которых единственным желанием остается шагнуть с крыши, происходили в дождь. Безусловно, если бы сам Себастьян, самопризнанный рационалист, понял, что причинно-следственными отношениями тут не пахнет, а пахнет только определенными погодными условиями, свойственными столице Британского Королевства, но Себастьян о таких мелочах не задумывался. У него была проблема масштабнее в разы – у него в лаборатории росли грибы – он пытался синтезировать лизергиновую кислоту в полевых – хорошо, совершенно не полевых, но максимально к ним приближенных – условиях. Получалось прекрасно, и задание максимум было уже практически закончено. Себастьян вообще любил вызовы – хорошо, хоть он потом эти вызовы внутривенно или преорально не принимал – только в своих безумных фармокологических опытах использовал.
Безусловно, он торопился, безусловно, он спешил, безусловно, он был не настолько зол, как обычно, потому как синтез переходил на последнюю стадию – абсорбция, честь ей и хвала. Он не напевал, только чтобы не распугать студентов – черный нрав аспиранта уже был притчей во языцех.
Звонок застал его на повороте ключа.
Он прижал к уху телефон, кашлем обозначая, что слушает.
Руки затряслись, связка со звоном полетела на пол.
Так Себастьян первый раз услышал о приступе. Первая мысль была о том, что тенденция себя не оправдывает. Но тут же непредсказуемая погода показала, что не отходит от собственных правил – за окном стеной шел дождь. 
   
Пять лет назад.

В голове панически металось «Она не так меня поняла», всю дорогу до его подпольной лаборатории. Они с одним парнем с биологического факультета – Себастьян понятия не имел, как его зовут, и сколько вреда экологии приносят его опыты, но оборудование было нужно, и натаскать старый хлам из двух лабораторий, было проще, чем из одной – ее создали еще года четыре назад. Может и больше. С парнем они отлично сработались – за все эти годы они пересеклись только один раз – когда Снейк заночевал на старом заброшенном заводе, где базировалась его – их, но он предпочитал местоимения единственного числа – лаборатория. Там была какая-то старая кушетка, которую биолог стащил с медицинского, или с какого-то склада, или еще откуда, там были тряпки, которыми он накрывал иногда свои драгоценные колбочки, чтобы те не замерзли, и там всегда было жарко перед и после его приходом – видимо, регулятор температур. Снейка это не заботило – его препараты хранились в холодильных камерах, а больше ни на что это разваливающаяся забегаловка не претендовала. Он только мельком увидел фигуру в плаще, и через несколько тяжелых минут ретировался – он заснул, потому как был пьян в хлам, и до дома бы не добрался.

Но в лаборатоии были и сушилки – спасибо сумасшедшим биологам.
И белые халаты – спасибо тем, кто вдолбил технику безопасности студентам в подкорку. 
А еще там можно было найти старый чайник, горелку и кружки – горячий чай в холодный час. А уж заварка у двух мастеров химической и биологической промышленности где-то быть должна. Себастьян не был в этом до конца уверен, но в подобных вопросах надеяться себе разрешал. Его больше беспокоил тот факт, что своими словами зародил в Лилит надежду, что они вернуться на праздник света и счастья. Это было кошмарно. Но, видимо, выхода не было. Тоскливая мысль о том, что у них в углу несколько месяцев где-то стоял  самогон – биолог притащил пшеницы, а Себастьян не устоял перед вызовом.
Аппарат был совершенно не сложным, и интерес к нему моментально пропал. Видимо, коллега попался непьющий, потому как бутыль мозолила глаз довольно долго. У Снейка даже было подозрение, что потом там стали появляться… что-то точно стало появляться.
Он напряг память – кажется, его сосед-нелегал доделал работу, смастерив их чистейшего самогона настойку на собранных в соседних садах фруктах. Нужно проверить. И, если это правда – нужно будет шокировать свой организм алкоголем. И вернуться обратно.

- Осторожно, смотри под ноги – пол неравномерный, - это таким образом он говорил, что балки хрустят на каждом выдохе – зато сюда не ходят даже местные бандиты – думают на приведения. На самом деле, просто Себастьян развлекался с различными, парообразующими препаратами, и иногда его опыты заканчивались плачевно. И вообще, тут постоянно что-то выло, кричало, ревело и булькало. Шипело, горело, грохотало и старательно поддерживало плохую репутацию  Шипящей Развалины. У Себастьяна мелькала мысль, что далеко не только они с биологом захватили здесь власть. Потому как признаки наличия тяжелого ботанического труда тут также были налицо – и Себастьян, прекрасно осведомленный, что ноготки и календула – есть суть неразделимое одно, и как сделать вытяжку из рыженьких сушеных листочков, не мог не понять, что у них появился в соседях кто-то третий. А, быть может, и четвертый – он не считал это вопросом принципиальным, потому как они никогда не пересекались, в чужие дела не лезли, и вообще, были прекрасными соседями.
Но, настоящее подгоняло его ветром в спину – он помог Лилит пройти по жутким коридорам старого замка, который, как он считал, все же был когда-то заводом. Гигантские цистерны, в которых проходил синтез перекиси водорода, были тому наглядным доказательством. Только вот перекись уже годы как не производят в таких масштабах. Видимо, техника послевоенных, а то и довоенных, времен.
- Проходи, садись, прости за легкую хаотичность. Я сейчас вскипячу воды, - он исчез в закутке, - вот, держи, - он протягивал ей белый халат, - чтобы привести твое платье в порядок, понадобится его, как минимум, снять. Я пока организую горячее лечение от потенциальной простуды и включу сушилки.
Себастьян вновь скрылся за шторкой.
Помещение было огромным – эхо гуляло там, как у себя дома - и полупустым – по разным углам была раскидана аппаратура, по самому центру стояли витые стеклянные труб, по которым текла зеленая жидкость – ботаник выращивал хлореллу – зеленую водоросль, а Снейк, обнаружив однажды утром небольшой образец на своем столе, пытался превратить ее в удобрение. Получилось неплохо – они продавали ее галлонами на фермы, корм для скота и доход делили пополам. Себастьян до сих пор удивлялся, как они могли столь продуктивно работать, общаясь одними записками. Да и в них формул было больше, чем слов. Но это детали. Били ли биолог и ботаник одним и тем же человеком – было загадкой.
Себастьян вернулся с двумя разномастными чашками и немного смущенным видом. Чашки угнездились на тумбе около кушетки, а Себастьян глянул на Лилит.
- Кхм, это, как бы, моя лаборатория. Пока платье сохнет, могу показать тебе маленькие фейерверки.

Настоящее время.

Время фейерверков прошло в далекие студенческие годы. Сейчас настало время
«Выдачи слонов и превращений черепашек в принцев», если бы у Себастьяна не было маленького сына, он никогда бы не узнал, что «в любой любви гармония без слов – скорее не обязанность, а принцип». Автор еще пел музе, «Принципиально буду Вашим я. Не слишком важно, где, когда, насколько…» и прочее, прочее. Себастьян не любил стишки, детей, и чтение вслух. Но он любил своего сына, поэтому детские стихи прилагались. Хорошо, хоть не про Снарка. Потому как Кэрол мог вогнать Себастьяна в состояние нервной истерики одними своими бесконечными падениями и синими гусеницами. Снейк понимал метафоры, но предпочитал держаться от них так далеко, как это только возможно.
Другое дело, когда «дела сердечные» перестают быть метафорой, и становятся проблемой физиологической. Но тогда не до умиления над рифмованными строками – тогда страх сжимает сердце, тогда хочется выть от бессилия. Тогда не помогут синтезированные равиолли и куриный паштет. Говоря откровенно, они никогда не помогали, но для большей метафоричности происходящего необходимо было добавить в компот еще больше абсурдности.

- Сейчас и посмотрим. Иди переоденься, я впущу неотложку.

Абсурд действительно зашкаливал. Жизнеописания Себастьяна Снейка никогда не тянули на абсурдность – они были скорее реальностью, располосованной цветами, но реальностью. Себастьян предпочитал свои эксперименты – потому как там все можно было отследить. Потому как там не зальют новую рубашку кофе, не поставят стакан прямо на стеклянный толик, не превратят исследование в посмешище. Если бы он работал с людьми, он бы превратился в тирекса, пропустив эволюционную цепочку homo sapience, за ненадобностью. Хвала богам. Что все, что от него требуется – это несколько часов в неделю со студентами – обязательная пытка, без которой наукой не займешься. Он может это вытерпеть.

Что он вытерпеть не может – так это нервного всхлипывания Лилит. Еще сильнее – неслышного ее плача. Еще – когда она молчит, а слезы не исчезают. Ему нужна была лаборатория – да, нужна, но бросить сейчас жену он не мог. Не желал, не хотел, не мог – он будет винить себя потом, но это будет потом. Сейчас – нет, сейчас никаких побегов. Позже – может быть. Может быть, за те несколько лет, что в лаборатории не было надобности, она все еще не превратилась в пасторальные насмешки над сгоревшими соборами. Это почему-то самое жалкое зрелище – сгоревшие соборы – они не терпят жалости, внутри пахнет так приятно, и сразу открывается вся правда англиканских церквей – давно пора на реставрацию, но люди ведь жуют. Так пусть и дальше давятся. Он ненавидели эти церкви и церквушки, хоть они стояли – недостроенные и всеми забытые – на каждом втором перекрестке. Католическая церковь уложила Англиканскую на лопатки, а у ученых все нет места, где работать легально. Снейк предполагал, что в каждой третьей заброшенной церкви – своя лаборатория. А может и нет, он верующим не был, и по ступеням к богам не спускался.
Разве что к медиками – но те были боги другого порядка. Он впустил в дом людей с носилками и привалился к стене.
Он чувствовал, что не за горами возрождение его заброшенной Шипящей Развлины.

Пять лет назад.

Фраза застала Себастьяна врасплох – он и не заметил, что вода ручьем стекала с его костюма, оставляя на полу лаборатории неопрятные лужи, рубашка неприятно липла к телу, холодя кожу и пуговицы царапали грудь изнутри. Ощущение было преотвратное, а его чувствительность, будь проклята генетика, будет причиной того, что завтра на теле будут то тут, то там красные раздраженные полосы, что будут чесаться еще несколько дней. Себастьян привык не чувствовать холода – он никогда не мерз, и только обморожение конечностей могло тонко ему намекнуть, что пора натянуть на себя что-нибудь теплее ветровки без подклада. Пустяки, хронический насморк ему не грозил, а остальное – пустяки. Его руки не требовали перчаток и при температуре ниже нуля - он мог работать в лаборатории в резиновых и в холодные зимние вечера.
Стягивать с себя мокрую одежду при Лилит, а потом еще и щеголять в халате, сверкая острыми коленками и худыми ногами, не хотелось. Себастьян очень сильно комплексовал из-за своего телa. Тощий, костлявый, он предпочитал одежду свободного покроя, высокие воротники, длинные рукава и широкие штанины. Впрочем, его одежда редко отличалась шиком – он только лишь закрывал недостатки – лабораторные крысы были равнодушны к моде, а больше впечатлять было некого. Сегодняшний его вид был сформирован только для одной женщины, и, если бы существовал способ высушить одежду прямо на себе, он бы тут же его применил. Рубашка превратится в мятую тряпку, а от пиджака останется только его жалкое подобие. Появиться на выпускном в таком виде, да еще и в сопровождении рыжей красавицы… его засмеют, он превратиться в пугало, едва переступит порог бального зала. Но… на что не пойдешь ради женщины? Хорошо, на что не пойдешь ради любви.
Его любовь спокойно предлагала ему чай, а он смущался как мальчишка. Себастьян кивнул и исчез за ширмой – халатов больше не было, но кто мешал ему закутаться в ту тряпку, что всегда укрывала травки ботаника, когда им было необходимо отгородиться от любого ультрафиолета.
Мокрый костюм неприглядной кучкой лежал у его ног, а он с отвращением смотрел на него сверху. Как же Себастьян ненавидел себя в ту секунду. На штанах налипла грязь, какая-то жухлая трава. На коленке зияла дырка, рубашка была вся в пятнах, капельки крови цепочкой просматривались от ворота до пояса. Там, где Джек оставил след ботинка, красовался рисунок подошвы. Он вздохнул и включил центрифугу. Немного хлорки, немного воды. Хорошо, что хоть рубашка черная.
Он вышел обратно, шлепая голыми ногами по каменному полу и оставляя после себя мокрые кляксы.
Лучше займись приготовлением чая – хоть одно достоинство у тебя ведь должно быть…
Руки сами потянулись к листьям засушенной смородины, чабреца и душицы. Пропорция один к трем к одному. И струйка уже закипевшей воды побежала в глиняный чайничек. Осторожно перехватив его двумя руками, он понес его к Лилит. На эшафот шли с большей радостью. Он не знал, что говорить, как себя вести, и что требуется делать в подобных случаях. Грубая ткань съезжала с плеч, норовя упасть под ноги и предстать перед девушкой во всем своем уродском великолепии. Чертова вереница комплексов. Чертова деятельность высших умов. Нужно было хоть изредка о собственной физической форме подумать, - тоскливо металось в голове. 
Чай был готов, а идей все не было. Молчание навалилось тяжелым грузом на плечи, грозя все же свалить накидку. Он отпил из чашки, все еще не зная, что сказать. Сердце билось где-то у горла, он не чувствовал вкуса своего любимого чая.
- И почему же ты все-таки решила пойти со мной? – лучшее начало для беседы, черт возьми, Себастьян. – То есть, - он смешался, - немного неудачное начало выпускного для  королевы бала. Из принца и нищего, второго выбирают только в сказках, я не очень верю в сказки, но ты здесь. И ты хочешь вернуться со мной обратно. После всего этого. Это может кончится для тебя не самым лучшим образом, Лилит, - он отпил еще раз. – И я пойму, если ты передумаешь.

Настоящее время.

Выходной у обоих, это когда не нужно сползать осторожно со своей стороны кровати, в страхе разбудить второго. Потому что Лилит пришла под утро – у нее была ночная смена. И Себастьян всю ночь проверял работы нерадивых студентов, так любящих сдавать все в последний день, перемешивая недовольное ворчание над дегенератами, не отличающими серную кислоту от сернистой, с тихим напеванием проснувшегося Драго – его самое любимое занятие ночью было старательно не давать родителям спать. Но тогда было то самое утро, когда по подушке вперемешку устроились рыжие и черные пряди, когда одна рука нагло заняла место на талии, когда твое дыхание щекочет ее затылок. И можно провести пальцами по гладкой коже, потому что касание – это настолько интимно, особенно утреннее касание, что его может позволить себе не каждый. А она, возмущаясь во сне, перевернется на другой бок и захватит в плен твою руку. И ты ухмыльнешься, устроишь поудобнее, и будешь наблюдать, как она дергает носом, как дрожат ресницы, как сползает с плеча шаловливое покрывало. А потом она еще и приоткроет один глаз и сонно что-то пробормочет, а ты только прижмешь ее к себе сильнее, потому что некуда спешить. Можно пить ее дыхание, можно дышать ею, можно забыть обо всех, кто находится за дверью и растянуть миг в вечность.
Давно у них не было совместных выходных.
Себастьян уже плохо помнил, когда последний раз засыпал или просыпался с ней вместе. И от этого сосало под ложечкой, и это не давало дышать, и это казалось наказанием высшей меры, а состав преступления ему так и не объяснили.
Себастьян проводил врачей до комнаты Драго, по пути раздумывая, будет ли это комната Драго, после этой госпитализации? Вернется ли его ребенок домой?
Себастьян был отцом, и, как всякий отец, своего ребенка старался любить. У некоторых это получалось лучше, у некоторых хуже, но Снейк старался изо всех сил. Не потому что в этом мальчишке, что сейчас сгибался пополам от сильного кашля текла и его кровь, не потому что это был ценный для него генетический материал, нет, это просто… было.
Но Себастьян Снейк был пессимистом, и пессимистом был однозначным. Он не верил в благоприятные исходы, до тех самых пор, пока этот самый исход не свершиться. Тогда и только тогда он мог выдохнуть и спокойно идти дальше. Учитывая тот факт, что врач скорой помощи, среди прочего бросил страшное «госпитализация», Себастьян оказался прав, что захватил из бара фляжку с виски – ночь в больнице может быть длинной. Когда в речи мелькнуло еще и шипящее, словно гадюка, страшное слово «операционная», Снейк понял, почему Ригель ненавидит врачей. Это было совершенно не рационально, но людей, приносящих подобные вести, любить было невозможно. Врачей как класс логично было ненавидеть. Никто никогда не помнит, сколько жизней спас конкретный эскулап. Помнят только, сколько смертей было на его столе, по его вине, оплошности, недосыпу и ошибке. 
Сколько человек не вернулись домой, быть может, просто потому что неверно выполняли инструкции… но кто будет после смотреть, сколько обезболивающего пил человек перед тем, как ему отказала печень, и как именно режим не соблюдал. Люди нелогичны и предвзяты. Люди неблагодарны, люди нерациональны, люди слабы и тщеславны. Люди склонны проявлять ошибки атрибуции. Они всегда винят в неудачах других, и всегда приписывают себе успех.
Себастьян Снейк, как можно понять, ненавидел не только врачей, он вообще к людям пиетета не питал. Хорошо, не любил он лих. Ладно-ладно, массово презирал.
Но сегодня он готов был согласиться поверить в лучшее. Готов был согласиться, но у него не очень хорошо это получалось. Он прокручивал в голове самые страшные сценарии, и видел перед глазами траурную процессию, Лилит, похожую на тень и лопаты, забрасывающие землю в вырытую яму, в которой уже покоится гроб его сына. Он бы предпочел кремацию. Но картина действительно была пугающей. У Себастьяна в голове все быстрее мелькали химические формулы, но он физически не мог оставить Лилт одну в машине скорой помощи, а после – и в белом коридоре на скамье для ожидающих. Нет, он будет отпаивать ее чаем, кофе, будет успокаивать и уговорит поспать. Может, даже действительно уговорит. Не он, так снотворное. А лаборатория немного подождет – в любом случае, невозможно создать лекарство от рака за пару часов. Так что терпи, Себастьян, терпи.
Мимо проносились знакомые улицы, и звон от сирены скорой помощи звенел в ушах. Как хорошо бы было отключить звук и превратить окружающий мир в их гостиную. Там трещит камин, там голова его жены беспокойно лежит на его коленях, там она рассказывает байки с последнего дежурства, а он посмеивается, одним глазом глядя в книгу. Он рассеянно перебирает ей волосы, щекочет за ухом, а она хохочет – потому что может, потому что в доме не нужно говорить шепотом, потому что нет ничего зазорного в том, чтобы отдохнуть хоть раз, остановить течение бурной жизни, попросить друзей посидеть с ребенком, и посвятить себе вечер. Хотя бы одни вечер.
Но машина останавливается у стен больницы, картинка рушится, и осколки отражают свет от фонарей, что слепит глаза, когда санитары распахивают двери скорой помощи.
Были бы боги…
Себастьян выходит из машины скорой помощи и протягивает руку Лилит, встречаясь с ней глазами. В глазах – беспокойство и немая просьба – «Пожалуйста, держись. Прошу, я готов на все, что угодно. Я готов даже обратиться к богам, которых нет, я готов наплевать на честь, советь, на правду, на истину, даже на науку. Я готов состарится в гордом одиночестве под Темзой или завтра же пойти работать на Певерелла – только держись. Только останься собой, только не умирай. Что бы ни случилось. Только не ты».

Пять лет назад.

-  Что? То есть, что? Не понимаю. Категорически не понимаю. Не понимаю, не понимаю...
У Себастьяна в голове мысли роем перетекали из одного состояния в другое. Он стоял и смотрел на происходящее, и смысл предложения ускользал от него. Что хотела Лилит сказать этим... этой... этой речью? Это все же была шутка, и она идет под венец со Статуром? Или это было образное преувеличение? Но почему в будущем времени? И без условного наклонения? Почему она говорит так, словно все эти события происходят одновременно?
Почему ему остро кажется, что он что-то пропустил. Вторая часть тирады была еще более непонятна, чем первая, и недоумение прописалось на лице Снейка на постоянное место жительства. Теперь осталось разобраться с последним пунктом. Пункт гордо именовал себя заключительный аккорд и вынуждал иронично заламывать бровь. Нравится? Он? Это немыслимо, невозможно, не реалистично. Это словно корень из отрицательного числа, нет, даже деление на ноль, это производная в экстремуме, это реакция с не растворимым веществом. Это абсурд, бред, чушь, блажь. Это слуховые галлюцинации, обманы восприятия, иллюзии. Это сон, который превращается в кошмар. Это еще хуже. Хуже потому, что там не было никакого "кажется", хуже потому, что это лепет, а лепет не может лгать. Потому что теряешься, потому что не хватает решительности. Но самая главная ошибка в том, что тепло рук невозможно изобразить, что легкая дрожь пальцев, прерывистое дыхание, что стук сердца в горле и шум в голове - все это не лжет, и лгать не может. Это истина. Та истина в последней инстанции, от которой хочется закрыться и забыться. От которой хочется сбежать, потому как она неизбежна, словно ветер. Она правдива, едина и вечна. Она - Это та самая искра, которую нельзя не заметить.  Она... существует.
Существует, как существует знак в математике – перевернутая Е. Она есть, и ее больше нельзя отрицать.
И ты или прыгаешь в омут с головой, или стоишь на берегу и печально смотришь на несвершившееся, на то, что никогда не исполнится. На то, что ты уже успел потерять. Годы спустя ты будешь вспоминать тот день, тот вечер, тот угрюмый дождь, который молотит по крыше,  и лужи от него натекают в углу. И запах по всему помещению - сырой и немного речной. Потому что в Лондоне никогда и ничего не высыхает до конца.
И ты стоишь, слушаешь это все, и не знаешь, что делать.
То ли прыгать в объятья от счастья, то ли бросаться вон, верить ли, не верить ли. Ты стоишь, смотришь на то, кто была владычицей твоих мыслей каждый день, из года в год, и только науки иногда от нее спасали. Иногда и неохотно. Науки как давно понял Себастьян, это смысл и отдушина. Это то, к чему стремится разум. Желание постичь эту реальность, желание стать тем, кто разгадал тайну третьей планеты. А у Себастьяна были все шансы это сделать. Но сейчас перед ним стояла его судьба и говорила с ним голосом Лилит. И каждый первый знал, каким будет ответ. Потому как у судьбы нет шансов, у смерти нет шансов, у науки нет шансов, когда Лилит говорит тебе "да". Ни у кого нет шансов, даже если ее слова путаницы и непонятны. Даже если это только лишь фарс. Цена победы будет высока, цена поражения ниже, но Себастьян Снейк никогда не пожалеет о своем выборе.
Он шагнул вперед, и даже не скрестил пальцы. Он стал увереннее просто потому, что было ради кого становится увереннее. Теперь он больше никогда не будет слабым вопреки. Вопреки всему, вопреки нападками, людям и знаниям. просто потому, что теперь есть ради кого, и нет ничего ценнее.
- Я люблю тебя, Лилит Ифан, много лет уже люблю.
Он наклонился ниже и коснулся губами ее губ, не ожидая быть не понятым.
Да будет так.

Настоящее время.

Себастьян Снейк всегда гордился, что сам построил свою жизнь, что сам выбрал свою ветку в этой невозможной реальности. Сам выбрал и сам же сделал все, чтобы эту ветку поддержать. Сейчас он чувствовал как под гнетом реальности рушится ими построенный мир. Уютное прибежище, что было возведено ни одними руками, грозилось кануть в преисподнюю. И в этом не было другого пути.
Себастьн действительно был не самым эмоциональным человеком. Внешне он был не самым эмоциональным человеком. Он глубоко переживал что-то у себя, где-то глубоко внутри, тщательно хоронил это и не собирался выставлять напоказ. Он презирал общество за чрезмерные восторги, обводил недовольным взглядом слишком громко разговаривающую молодежь, уничтожал взглядом веселившихся детей. Он не любил громкий смех, возгласы удивления, и прочие прелести откровенных восторгов. Он считал, что самое важное должно быть схоронено глубоко внутри, что это его персональные алмазы, на которые могут смотреть – и то, только по пятницам, когда полнолуние выпадет на Юпитер в Скорпионе, близкие люди. Он не привык показывать, что ему плохо, больно, что он не может есть от волнения, и еще час, и он упадет в голодный обморок. Он не признавал полутонов – он попросту закрыл себя в своем особняке, и выдавал по ложке в месяц – как больному ребенку настойку пустырника – по капельке, чтобы не расплескали. Чтобы не обесценили. Но сейчас у скрытых эмоций была другая цель. Себастьян Снейк не представлял, что может так бояться, что у него от страха будет сводить скулы, что он будет вспоминать все самые жуткие случаи медицинской практики – книги по фармакологии кишели примерами. Он и не подозревал, что в теле человека от страха может дрожать каждая кость, что железные поручни на скамьях будут нестерпимо скрипеть – они старательно выводили его из себя. Они наскрипывали мотивы старого доброго Арлекина – словно ты блуждаешь по переулкам родного города, а алкоголь в твоей крови приводит тебя на свалку чумных трупов.
И ты умираешь, умираешь каждую следующую секунду от осознания того, где именно ты очутился и в первые мгновения, не можешь понять – а жив ли ты сам? Себастьян этого понять не мог – Драго забрали в палату – готовить  к операции. Лилит убежала на консилиум. Снейк остался один. Безделье – лучший враг параноика. Безделье – лучший друг гедониста. Безделье – самый страшный кошмар человека, что ждет вестей о здоровье своего ребенка. Будь его воля, Себастьян бы законодательно запретил оставаться родственникам в клиниках – потому как они медленно сходят с ума перед стеклянной матовой дверью. Они знают поименно весь персонал, а персонал каждый раз выспрашивает у них – кто они, что здесь делают и направляют к следующему – к старшей медсестре, к хирургу, к врачу общей практики. К санитарам, уборщице, в регистратуру, или к черту на куличики. Персонал никогда и ничего не знает, он всегда занят – и это совершенно верно, логично и… невероятно травматично для бедных родственников. Себастьян бедным не был – он бы и сам кого захочешь напугал. Но его линия жизни приобрела подозрительно прерывистые значения, а его психика сбросилась с горы в кипящую лаву – сегодня у высоток выходной. В этом сезоне в моде горячие источники. Себастьян кипел.
Какого черта он сидит здесь, бесполезный, без шанса спасти свое дитя – он не привык к этому. Он привык действовать, привык, что его работа важна, ценна, нужна, что он сам таков – и из-за работы в том числе. То, что этого не происходило выбивало из колеи и заставляло лезть на стену.
Себастьян вытащил из портфеля книгу и уставился пустым взглядом на страницу – формулы перед глазами расплывались. Он не мог прочесть и и элементарную ОВР. Коэффициенты не сходились – в этой жизни у него все, как эти самые коэффициенты – нет множителя, они все никак не могут сойтись.
Из-за угла выглянул знакомый халат. Он проводил медсестру взглядом, от которого в соседних кадках сдохли все фикусы. За окном жалобно мяукнула кошка и фары мимо проезжающего автомобиля, навязчиво засветили прямо в зрачок – Себастьян увидел, как продевают верблюда через угольное ушко – для него теперь не было ничего невозможного – он только что увидел, как его ребенок умирает на операционном столе. Открытые глаза смотрят в потолок, Лилит громко кричит и выбегает на проезжую часть. Фары слепят глаза – теперь на кладбище уже три трупа, а Ригель прикуривает, зло хмыкает и уходит. Одна.
Ужасный день, ужасное видение, ужасная жизнь. Когда же кончится запах этих больничных палат? Когда можно будет уложить Лилит поспать – пусть прямо на больничной койке, пусть в ординаторской, путь в каморке для дежурных. Когда можно будет безнаказанно щекотать ее под коленкой?
Сегодня важная ночь. Сегодня все решится. Сегодня Себастьян узнает, выпадет ли кубик на «всегда» или пропоет обреченно ворон Эдгара Алана По. «Никогда» каркнет ворон, и по коридором пронесется эхо от его пророчества.

Пять лет назад.

Бывает, когда снег в середине июля, бывает, когда дождь… хорошо, дождь бывает в любое время года, и, по большей части, всегда вовремя.
У Себастьяна в правом верхнем углу, немного подальше от поля зрения, так, что было видно только ярко-красный свет, лихорадочно мигавший «ошибка-ошибка» и звеневшей сиреной квартала на три.
Ошибка никуда не делась, когда Себастьян приоткрыл глаза и скосил взгляд – нет, она все также истошно вопила в его воображении. Чертово воображение.
Сразу же захотелось почитать Пенроуза. Почему Пенроуза? Просто он сегодня с утра погружался в не особо известную ему науку, чтобы унять сердцебиение и привести мысли в порядок – но с книгами как-то сегодня утром не задалось, и сейчас Снейп очень сильно страдал по этому поводу. Потому что Пенроуз – это неизвестно, но потенциально понятно, а поцелуи – это известно, но совершенно не понятно.
Потому что Себастьян мог разобраться даже в формулах создателя того самого кота-которого-нет-и-который-есть, и даже в уравнениях Максвелла, хотя на моменте их доказательства половина курса вылетела из университета – как сейчас помнится. Пятнадцатый вопрос – первое и третье уравнения Максвелла с доказательством. Там были разные сочетания, но первое и третье не любили больше всего. Может, им поток магнитной индукции не нравился, кто их знает… Вот Снейку не нравилось, когда во время поцелуев над ухом пищит сирена – но он же не возмущается…
Впрочем, возмущение чревато – а вдруг ее выключат и поцелуев больше не будет. Или наоборот… вдруг там прямая корреляция. Проверить бы… 
Путанность и хаотичность того, что происходило в голове Себастьяна, бессловесно выдавали его восторг и недоверия. У него было не так уж и много поводов для счастья – и сейчас в его руках был один из этих самых поводов. Теплая, горячая Лилит Ифан.
Он не хотел ее отпускать.
Никогда.
Все могло бы быть хорошо.

Настоящее время.

Когда она влетела сзади в его спину, он понял, что опять включилась та сирена, что уже долгие годы его не тревожила. Что большой и ненавистный красный шар снова завыл у его уха. Только если годы назад, потенциал ошибки был положителен, то сейчас его знак зашкаливал далеко за отметку начала координат. И в сторону третьего квадранта. В моменты неизвестности мозг тянется к привычному. Но для Снейка химия давно стала частью самого себя, и она больше не спасала. Как не спасла бы, к примеру, рука. А вот математические заверения и модельки работали как отличная методика отвлечения внимания. Задумался о вероятности, и забыл на несколько минут-секунд-мгновений о проблеме. Потому как нет ничего более невозможного и бессмысленного, чем статистическая вероятность, которая экспериментально вычисляется с той же самой погрешностью. И вообще…
Себастьян поймал себя на том, что следующим шагом будет критика степени достоверности  и насильно вернул себя к кулачкам, сжимавшим его пиджак. Пальчики впивались в кожу, надавливая на подреберье, но чувствительно было ни это. Чувствительно было то, что он знал причину. И знал, что сирена никогда не ошибается.
Себастьян развернулся так резко, как ему позволяла вцепившаяся в него Лилит.
- Еще не конец. Я не буду говорить, что мы еще повоюем, но это именно то, что можно иметь ввиду.
Откровенно говоря, воевать было некому и не за что. Потому что, на войне все средства хороши, а у больничной койки нет ни одного средства, ни одного снаряда, и поля боя тоже нет - там только серые простыни и хлебные крошки. Или еще хуже - прозрачные жгуты капельниц, которые обвивают надежными канатами руки твоего сына - и ты ничего не поделаешь с этим. Ты даже не можешь подумать о том, чтобы что-нибудь с этим поделать. Ты просто будешь стоять, уткнувшись носом в зеркальную стену и ждать - ждать, пока те, кто понимают в проблеме в разы больше чем ты, вскроют ножами его беззащитное тельце. Что может быть хуже, чем бесполезное времяпрепровождение, чем просто стоять и ждать. Ждать - это самое ужасное. Ты расписываешься в своей бесполезности только хмуро наблюдая как острые скальпели впиваются в тело твоего сына, кромсая его на все еще живые куски - и полная звукоизоляция - быть может, звуки и были - капала вода из крана - хирург мыл руки перед операцией, тяжело дышала Лилит, впиваясь глазами в происходящее по ту сторону стекла. А Себатьян.... Себастьян просто ощущал себя по другую сторону жизни, по другую сторону смерти, по другую сторону определенности. Что хорошего могло бы быть в наборе визуальных образов, которые раз за разом, миг за мигом приносили ему успокоение. Никакого успокоения не наблюдалось - он только разрывался на части, наблюдая, рассыпался каскадом атомов, палая с далекой звезды в пустоту, туда, где вакуум не позволяет дышать - потому что не может позволить. Потому что там, за границей земной атмосферы, воздуха не наблюдается - и ты, даже вдыхая - задыхаешься. Ты не умираешь от давления на легкие - нет, там нет никакой воды, даже намека на водяные капли не наблюдается. Там нет никакого тепла, там только холод и безвоздушное пространство - здесь только холод и безвоздушное пространство. И ты впиваешься глазами в него - в последних попытках запомнить, увидеть, осознать... что-то, что будет последней твоей мыслью - потому что надежды нет - Себастьян понял это задолго до Лилит - потому что мог это распознать. Он не видел диагноза, но прекрасно знал, что Драго не исполнится шесть лет. Никогда не исполнится. Он не переживет этой недели, этой операции, он не вынесет этого испытания - испытания наркозом и сном.
А Лилит не вынесет его смерти. Он знал это столь же точно, насколько он знал, что солнце встает на востоке, что в сутках те страшные двадцать четыре часа и не секундой больше. Знал, что углерод не может быть одновалентен, а распад урана происходит в условиях практически любой окружающей среды, и защитить от распада его может только вакуум. Тот самый вакуум, который сейчас убивает Себастьяна.
Потому что каждая следующая длинная линия на кардиограмме приближала мгновение, после которого Лилит начнет угасать.
Лилит любила его - любила сильно, можно сказать, что даже невозможно сильно. Она выбрала его - и никогда об этом не жалела.
Но сына Лилит любила в разы больше - и после смерти сына ее самой не станет. Она не взорвется - нет, она не сверхновая, у нее не хватит огня - она попросту выгорит изнутри - она сама себя своим огнем уничтожит - она не будет вредить другим - она просто не проснется однажды утром - потому что ее же огонь будет пожирать ее часами, без отдыха.
Себатьян Снейк был реалистом - он прекрасно понимал, что ему не жить в этом мире с Лилит после смерти Драго. А еще он прекрасно понимал, что сам он не умрет, что сам он себя уничтожить не сможет. Он сможет только...
Ничего он не сможет. Он пойдет искать лекарство от рака и топить свое горе в вине. Потому что той смелости, которая требуется на лишение себя жизни, у него нет - иначе он бы был мертв еще годы назад.
А у Лилит есть - у нее есть смелость жить и смелость умирать.
Себастьян никогда этого не поймет до конца.
Но никогда сам и не попробует.
Он прижал ее еще крепче к себе, чтобы чувствовать ее в последние секунды и спокойно следил за кардиограммой.
Все, это конец. С концом смириться можно.
А с неопределеленностью - нет.