Лето было не самым прекрасным. Настороженность так и витала в воздухе. Пахло электричеством, и все образование Себастьяна Снейка не могло бы объяснить, почему и, главное, как! – может им пахнуть. Это был не озон, не перегоревшие провода, не нить накаливания. Это была не нагретая докрасна плита, не удар молнии в песок – такое ощущение, что воздух действительно пах той самой неуловимой разностью потенциалов, которой нет. Вернее, разница-то есть, а вот самого потенциала нет. Себастьяна всегда забавляло во всех электролитических теориях именно эта ветка. Смотрите – вот предмет. И он заряжен. Но его потенциал померить нельзя. Можно только взять другой заряженный предмет и померить между ними разницу напряженности – она уже приведет нас к разности потенциалов и всему прочему коктейлю безумия, что повели за собой господа Кулон и Максвел – но мы отвлеклись. И отвлеклись сильно. Себастьян сейчас чувствовал себя максимально заряженным – и кофе не должн был ему помочь разрядиться, но ворочаться с боку на бок рядом с женой было нельзя – ей утром на дежурство, и будить Лилит не стоило. Она была, безусловно, прекрасной женщиной, но любая – даже самая волшебная дама превратиться в ведьму, едва только ее попробовать разбудить хоть за две минуты до положенного срока. На счет любой Снейк загул, но Лилит могла точно. Он с содроганием вспоминал ее ночные взгляды – никакие атомные войны после этого не страшны. А студенты еще опасались его батареи – она была отработана и натренирована. А вот у Лилит был настоящий взгляд убийцы. По ночам – если бы они увидели что-то подобное…. Впрочем, если бы они увидели что-то подобное, следующим свиданием была бы встреча с гробовщиком. Снейк не переносил и запаха конкурентов, а после Дрезденовской конференции решил об этом более не умалчивать. Нет, он не надевал на шею Лилит поводка и не запирал ее на чердаке – он просто не давал себе больше повода сомневаться в том, что эта женщина навсегда принадлежит ему и что он этого достоин.

По большому счету, он так не считал – до сих пор не считал, особенно яростно он доказывал себе обратное после того бесчеловечного эксперимента Перевелла. Турка дрогнула в руке Себастьяна, на плиту высыпалось несколько перчинок. Что могло стать… что могло бы быть, что будет, если, если вдруг… когда Лилит об этом.. может быть, вдруг… узнает.
Турка с грохотом опустилась на конфорку. Себастьян прибавил огня. ОН подумает об этом позже. Быть может, даже все же решится рассказать. Именно – он решится рассказать. Объяснит все, как было.
Нерешительность и бесхребетность заставили Себастьяна сцепить зубы – о чем он только думает. О чем? Он никогда не сможет рассказать об этом Лилит. Как он собирается ей это объяснять? Прости, дорогая, я поставил под угрозу жизнь и благополучие нашего сына? Снейк не умел говорить красивые слова и был уверен, что ничего хорошего он сказать не сумеет.

Мысли – тяжелые, грустные мысли были прерваны еще одним полуночником.
В комнату вошел Певерелл, что б его, Гарри. Сынок Томаса – еще одна причина несчастья Драго. Снейк не понимал, что его сын нашел в этом безобразном и неопрятном мальчишке. Впрочем, Себастьян на себе опробовал всю прелесть отцовской нелюбви – и он не верил, что Томас Перевелл способен был показать что-то большее, чем игры для несмышленых юнцов. Детей не проведешь – они чувствуют многим больше. Даже чужие – сказывался многолетний опыт преподавания. А уж свои… свои раскусят с первого вздоха. И, даже если не поверят, то почувствуют точно. И не простят – никогда не простят.
- Садитесь, мистер Певерелл. Кофе? – Себастьян вернулся к турке и начал готовить вторую порцию. – Чаю не предлагаю. Хотя можете вскипятить воду и взять себе растворимый. Заваривать слишком долго, - он дал парню выбрать – усесться или сбежать и только потом резко повернулся, отхлебывая из кружки горячий, совсем не ночной напиток.
- Почему же Вам не спиться? 

Лекарства? Действительно, есть ли в доме врача и фармацевта лекарства? Какой закономерный вопрос. Да у них аптечка больше гардеробной. Если в доме живет больной ребенок – одна штука, мать – одна штука и параноик – (три штуки, все три из которых приходятся на роль Снейка), у них дома не только таблетки будут. У них дома аппарат для вентиляции легких и самолично собранный томограф в подвале.
Шутка. Или не шутка. С этим Снейком никогда не поймешь.

Бурча себе под нос что-то о подростках, страдающих острой логической недостаточностью, он полез в шкафчики. Придется заваривать травы.
Будем откровенны, Себастьяну нравилось возиться на кухне с листьями календулы, корнем галанга и  ромашкой, собирать в середине лета мяту, мелиссу и прочие листья, что сушились у них на веранде, а после старательно раскладывались по мешочкам.

Себастьян проводил целые церемонии с керамичкесими чайниками и переливанием воды из одной посуды в другую, давая чаю настояться. Собственно, эта была главная причина отказа. Нет, не лень, а скорее скромность. Но, раз уж у нашего дорогого гостя болит голова, Себастьян спрятал улыбку – он только рад отвлечься, занять руки любимым делом. Листья посыпались в чайник, заполняя кухню запахом сухих трав, кипяток – не более восьмидесяти градусов, тонкой струйкой, то поднимающейся, то опускающейся, полился в недра чайника. Немного мяты, щепотку лимонной цедры, листья ноготков – настаиваются дольше всех. Веточка полыни и пустырник. Солодка, перец и тертый корень имбиря. Терпко-сладкий, успокоительный чай для нервной системы. Успокоит головную боль и придаст немного бодрости для вечерней беседы. Себастьян не любил ночные посиделки – он бы всегда предпочел книгу любому человеку. Кроме Лилит. Но Лилит вне категорий. Сейчас можно было послушать мальчишку, и отвлечься от своих черных мыслей. Идти и окунаться в бездну кошмаров не хотелось. Последнее время, там были только злые и расстроенные глаза Лилит, холодные слезы и стылый дом. 

- Не пьете, так не пьете, - поддержал разговор Снейк, разливая чай по кружкам. - Я заварил Вам настойку – можете попробовать снять боль так. Не поможет – дам Вам моментальный спасатель. Впрочем, после чая Вы уснете скорее, чем после цитрамона. Или проблемы со сном не от головной боли?

Мальчишка рухнул на пол – нет, не просто рухнул – он улетел в противоположный угол комнаты, в спешке оставляя после себя практически незримый след. В голове у Себастьяна тут же мелькнула цепочка событий.
Утро, вечер, день – время суток не имеет значения. Он сам, ему не больше семи, крадется на кухню – желудок едва ли не прилип к спине, и мучает невыносимая жажда. Он помнил в основном голод, если вдруг говорить о его детстве. Лучше о его детстве, конечно, молчать, но Себастьян с трудом запирал воспоминания в те сундуки, на тех полках, где они пылились всю его жизнь. Они были закрыты на латунные замки, они были прикованы тяжелейшими цепями, они были облиты свинцом, нет, нет, они держали перед собой щит из графена. Нет ничего на этой земле надежнее грфена. Нет ничего опаснее графена. Пластинка из каких-то пары миллиметров может выдержать огненный залп, не может атомный взрыв, но…

Но в жизни Себастьяна Снейка, оказывается, было не так много атомных взрывов, раз он столь внезапно вспомнил о своем бессмертном, вечном позоре столь внезапно. Внезапные удары всегда… самые болезненные. Обычно, ты успеваешь подготовиться. Обычно тебе ничего не стоит состроить презрительную гримасу или выбрать соответствующую случаю фразу. Или послать, или просто промолчать. Смотря кто спрашивает – Лилит никогда не спрашивала. Может, не знала, может, была достаточно тактична. Себастьян не мог об этом говорить – не потому что до сих пор боялся, просто это было… неприятно. Это как не рассказывать о том, что случайно рухнул в канализацию, случайно засмотревшись в книгу. А потом тебе придется возвращаться на уроки – а все в классе демонстративно закрывают носы ладошками, мерзко морщась. А учительница указывает пальцем на него и приказывает отмыться в уборной. Ты огрызаешься, но все равно плетешься в холодную комнату, с отколовшимся кафелем, с кляксами бетона в щелях между дверьми и порогом. Ты капаешь этой мерзкой жижей, пахнувшей сероводородом, прямо на плитку, и с тебя стекают потоки серой грязи, с тебя падают листья, и ты берешь в руки хозяйственное мыло и с остервенением моешь руки. Ты пытаешься исправить оплошность, пока никто не сообщил домой. Потому что дома будет… страшно. Будет очень страшно и очень плохо. И у Себастьяна нет запасных штанов, и не на что их поменять сейчас, и он знает, что и завтра ткань будет благоухать отнюдь не розами, несмотря на все его труды – если они, безусловно, будут. В чем Себастьян сильно сомневался. На его щеках медленно высыхали слезы, и злость клокотала где-то внутри. Помнится, именно тот вечер закончился реками крови. Но начался он с падения на спину.

Себастьян заходит в кухню. Отец стоит у плиты. Отец зол, быть может, ему уже донесли – он резко поворачивается и толкает сына в грудь.
Допрыгался – он отлетает в другой угол.
Неужели Томас ополоумел настолько, что он бьет сына?  Снейк не был мнительным, но мальчишка, пусть и вызывал в нем невероятное раздражение – но это было обусловлено совершенной неспособностью Певерелла к его предмету, его непослушной шевелюрой и неуловимой похожестью на… не важно, этого человека давно не существует в жизни Снейков –
всех Снейков. В отличие от Томаса. Томас в их жизни существует.

Себастьян взял кружку и медленно подошел к мальчику, показывая позой, что не причинит ему вреда – руки на виду, в руках только чашка чая. Впрочем, Снейк бы испугался и чая, был бы он подростком, которого долгие годы бил его отец. Долгие-долгие годы. Он бы никогда не пожаловался – это стыдно. Он бы никому не сказал – ему бы не поверили. Он бы… Мысль, расспросить о насилие и, если нужно, написать заявление в… куда? Куда ты хочешь писать заявления, Себастьян? Томас Певерелл правит миром. Если бы в подвалах его дома пытали людей и доводили их до сумасшествия болью, никто бы ничего не сказал. Политика, власть и связанные руки у всех, кто хочет с этим бороться.  Особенно у тех, кто может с этим бороться. Себастьян сам на своей шкуре чувствует всю прелесть бездействия вот уже три года. И – он не хотел даже думать об этом – будет чувствовать дальше. Потому что то, чем ему придется рисковать в разы, в миллионы раз ценнее. Но он может помочь этому конкретному мальчишке. Наверное. Он ведь уже оттуда сбежал, более того, Томас его отпустил. Внутри у Себастьяна все похолодело от одного осознания того, что будет с самим Снейком, если Певерелл узнает, где живет его сын.
Идея о том, что ему нужно помочь этому мальчику была уже не такой привлекательной. Мерлин, что он творит – Гарри Певерелл, которого Томас выгнал из дома, прячется у Снейков. Если Томас узнает об этом… Драго… Боги.
Слишком поздно решать. Слишком поздно понимать, что… он не может его выгнать. Он может сделать так, чтобы Гарри ушел сам.

Он ведь может так сделать?

Нет. Нет. Так он сделать не сможет даже при всей своей бессердечности. Гарри Певерелл был маленьким мальчиком, даже в свои восемнадцать. Даже в своих бесконечных кошмарах. Особенно в своих бесконечных кошмарах. И Снейку бы очень хотелось, чтобы его кошмары не были похожи на Себастьяновы. Пусть он ответит «нет» на его вопрос. Пожалуйста.

- Ты не ушибся? – Себастьян присел и протянул ему руку. Теперь этот вечер носил другое название. Он звался, достоин ли Гарри Певерелл тех последствий, что повлечет за собой его нахождение в этом доме. –Я надеюсь, - Себастьян кашлянул, - Томас не применял к тебе насилие?

Про кошмары тоже спрошу. Но позже.

Как умеет уничтожать Томас Певерлл, Себастьян знал не понаслышке. Он не марал себе руки, он обходил стороной рукоприкладство, он целенаправленно и точно бил по больным местам, он растирал личность по плоскости, не давая задуматься, не давая остаться в здоровом уме. В присутствии этого человека Себастьян чувствовал, как медленно ползут по стенкам его бесценного сознания склизкие твари – и хорошо бы, если бы это были змеи – нет, змеи теплые, прекрасные существа. У змей теплая шкурка, у змей приятная на ощупь чешуя. Эти твари были скорее похожи на червей, тех, которые выползают поутру после дождя на асфальт, которых давят безжалостные прохожие, оставляя после себя полосы неаппетитной жижи.

Томас Певерелл давил людей – но давил чужими ногами. Он заставлял задуматься о собственной никчемности, о собственном бессилии, об отсутствии собственной ценности. Себастьян видел это впервые десятки лет назад – тогда, когда поднял трубку и первый раз услышал имя Ригель. Он помнил это все эти годы, и его вынудили освежить уже зарубцевавшиеся воспоминания  четырьмя годами ранее.

Томас Певерелл делал все, чтобы указать человеку то место в иерархии, которое он сам ему приготовил. Себастьян всегда был уверен, что своего сына Певерелл вырастит маленькой копией себя – и поэтому был предвзят, не только предвзят, он ненавидел Гарри Певерелла за то, что их дружба с Драго открыла свободный доступ Томасу к... тому, за что Себастьян и Лилит боролись всю свою жизнь. Знаете, дети – ни сколько не цветы жизни. Дети – это причина ссор, не сложившейся карьеры, дети это ворох проблем, это бессонные ночи, это волнения, это сотни, десятки причин, по которым не следует их заводить. Себастьян вырастил сына, и все еще не понимал, почему человеку могло прийти в голову обзавестись уменьшенной копией себя.

Человеку. Это только человеку – а уж тем более, Томасу Певереллу. Какие причины были у него – ведомо одному дьяволу.
Потому как самое ключевое отличие двух и без того разных людей было в том, что Себастьян своего сына любил – не смотря ни на что. А Томас… Томас же любить не умел совершенно. Или же его любовь не причиняла ничего, кроме боли – Ригель была слишком ярким примером.

Ему не нужен был наследник, не нужно было подтверждение счастливой и благополучной семьи – он не шел к власти семимильными шагами, а значит, никого не волновало, сколько женщин умерло, глянув в его глаза однажды.

Ему не нужнее был преемник, не нужен был советник – Томас Певерелл был одинок, и его это устраивало.
Тогда зачем ему понадобился сын…

Загадка.

- Я знаю. Я давно знаком с Вашим отцом, - Себастьян опускается рядом, немного морщась – ему все же двадцать лет, чтобы безболезненно опускаться на пол. Себастьян Снейк прожил со своей женой почти двадцать лет  – уж некоторым основным механизмам взаимодействия с людьми он способен был научиться.   Откровенность за откровенность? Хорошо. Себастьяну жизненно важно было понять – стоит ли бороться за этого мальчика, или же нет, - много лет назад наши пути пересекались, и я рад, что они разошлись. У меня не было бы ничего из того, чем я дорожу, если бы я остался с ним. – Он отпил из бокала и задумчиво посмотрел на плавающие внутри листья. Они выводили хороводы и грозили принести с собой спокойствие. Они буквально угрожали этим – вечное спокойствие для чистого разума. Упокойтесь с миром, смелые бойцы, в очередной раз выступающие против Черного Владыки.  Упокойтесь с миром, грязные предатели и перебежчики – пусть и не будет Вам мира, ни здесь, ни там, ни вовеки веков. Себастьян едва не завершил внутреннюю речь пафосным «Аминь», и едва удержался, чтобы не сплюнуть. – И я ничуть не удивлен, что Вы ушли из дома – я в свое время поступил также. Хотите рассказать, каким же способом он уничтожал Вас?

- Вы - несмышленый мальчишка, не видящий жизни за собственными плечами, - вспылил Себастьян и смахнул заварной чайник с его законного места, неосторожно и довольно крепко ухватившись за столешницу.
Осколки разлетелись у его ног, а бледно-желтая жидкость расползалась неопрятной лужицей и затекала под стол, листья и засушенные ягодки неаппетитной жижей покоились на полу.
Слова паренька немало его напугали. Себастьян не до конца понимал, о чем идет речь, а то, что понимал - ему решительно не нравилось. Он первых слов по телу пробежали мурашки.

- Вы наивно полагаете, что свободны? - свободны...свободны...свободны... в его голове эхом, отзвуком первых букв, неясным шипением отдавались эти звуки - звуки далекой осени четыре года назад - той осени, когда он окончательно перестал быть свободным.
И мычание последних букв - как напоминание о тех майских душных днях, когда он впервые увидел, чем именно его несвобода может аукнуться ему и его семье.
Он даже не представлял, что... что все настолько серьезно. Но что о свободе может знать этот парнишка - у него молоко на губах не обсохло - а все туда же. Те же повелительные интонации, та же высокомерная убежденность в том, что его мнение - единственно верное. В том, что его переживания - единственно значимые.
Себастьян едва сдержал нервный смех - знает ли он, как Томас Певерелл уничтожает людей - какая ирония. Он видел Ригель - своими глазами ее видел. И своими руками вытаскивал - в прямом смысле вытаскивал.
Но кто-то может просто намекнуть - видеть и чувствовать - разные вещи. Действительно разные. Если Вы действительно хотите узнать, что такое полное, безоговорочное уничтожение, если хотите почувствовать, как это, когда по полу растекается неаппетитная жижа, жижа моргает с пола твоими глазами, а сам ты чувствуешь, как твое же тело покоится на кафельном полу - видимо, стоило в то время все же меньше употреблять веществ различного класса - мелькнули канабиоиды, надолго остались опиаты - эта забава растянулась на месяцы.
Нужно было уйти еще тогда.
Тоскливые мысли вернулись, навеянные непростым разговором. Впрочем, он тогда практически ушел. Если бы не... он даже сейчас до конца не понимал, что именно его удержало и что именно его заставило обернуться назад, что именно заставило его трусливо поджать хвост и остаться - наверное только тот факт, что его уход ничего не изменит - Томас Певерелл не был полным идиотом - он прекрасно понимал, что спешное бегство только сильнее подтвердит тот факт, что сын и супруга - самое важное, что он мог в этой жизни найти.
Вы пробовали жить без рук? Или без глаз? Или без... почти, половины печени. Возможно - впрочем, жить возможно, даже если отказали все органы, если единственное, на что ты способен - это передвигаться по стеночке, это доползать до входной двери, это питаться через трудовику и дышать с помощью аппаратов. Только... только кому нужна такая жизнь.
Он тогда не ушел - и Себастьян Снейк впервые в жизни не имел понятия, чем чревато это решение.
Но Себастьян Снейк был уверен в одном - точно, безоговорочно точно. Он поступил верно.

Говорите, он запугивает и отпускает поиграть, мистер Певерелл.
Вы прекрасно знаете своего отца - ничего не скажешь.
Но Вы совершенно не знаете других людей. Не верите в них. Вы считаете своего родителя всесильным. Вы считаете его всемогущим. Вы считаете, что никто и ничто не сможет скрыться от его взора.
Моей женой стала Лилит Ифан - я поверил в невозможное двадцать лет назад. И не перестаю верить в это самое невозможное.
Я поверил в собственные силы одним единственным дождливым вечером - и до сих пор жив только благодаря тому, что тогда я посмел, набрался храбрости открыть рот.
Я справился с Джеком Статуаром тогда - он не обладал властью, но он обладал тем, что способно было меня сломить.
Сейчас я не встану на колени перед человеком, который не имеет такой власти.
Он может попробовать - но это не означает, что я не буду... стоять до конца. До самого последнего нет - до того нет, которое никогда не перерастет в "может быть".
Если это "нет" прозвучит отовсюду - тогда, и только тогда я задумаюсь.
Я пережил ночь, даже две ночи, когда был уверен, что мой сын погиб.
Одна из этих ночей прошла под флагом Томаса Певерелла.
Я способен на все.

- Он уничтожил в Вас желание жить, говорите Вы, - начал Себастьян, немного остыв. Он разлил чай повторно и отхлебнул. - Вы истинный сын своего отца - манипуляции, угрозы - а после этого - давите на жалость. В Вас нет ни капли искренности. В Вас нет той боли, о которой Вы кричите на каждом углу - иначе бы Вы не кричали. Вы бы боролись, а не сбегали, Вы бы находили пути решения, а не упивались собственным горем. Я видел много несчастных детей, мистер Певерелл. И только богатые требовали к себе того внимания, что требуете Вы. Только те дети, которые считали себя центром вселенной. Вы - не центр вселенной. А Ваша жизнь - счастливая или нет - это то, что Вы способны слепить самостоятельно. Вы не дождетесь от меня жалости - более того, Вы ее не достойны. Ваш отец - не наместник бога на земле, и я не намерен его обожествлять. Единственное, что я могу - помнить о нем. Помнить, и Вам не советую забывать. Но разрушить жизнь моей семьи - ему не под силу.

Потому что мою - он уже разрушил.
- Вы хотите узнать, почему я ушел из дома? Поверьте, мой отец совершенно не был похож на Вашего. Но Вы будете его полной копией, если ничего не поменяете в своей жизни, мистер Певерелл.

Себасьяну хотелось сдохнуть - так, по дружественному, по простому. Лечь и умереть - и пусть все прочие проблемы решает кто-другой. Более умный, более смелый. Более достойный. То, кто не будет покрываться липким потом о незначительных слов, произнесенных мальчишкой. Или кто будет к этим словам прислушиваться без внутренней дрожи, без всплесков негодования, без агрессии. Хотел помочь? Святая невинность, святая наивность. Ничем он не сможет помочь - мальчишка в любой помощи ему еще и фору даст. А потом обгонит и плюнет в лицо - против ветра, так, как сейчас плевался словами.
Себастьян бы не отказался от дельного совета - здесь и сейчас - что делать с разлитым чаем. Что делать с разбитым чайником? Что делать с собственной жизнью и как отвечать на эти вопросы. На вопросы мальчика о том, о чем с каждым днем все меньше хотелось думать. Когда мысли забредали в голову хотелось поджать хвост, свернуться клубком и зарыться в глубокую нору. В норе - змеиной норе - маняще бы блестела его чешуя, в свете практически недоступной луны.  Тихо бы шуршали на сводах пещеры летучие мыши, а его нора была бы глубже самых глубоких подземелий. Он бы только сверкал оттуда своими чернющими глазищами, и на одна живая душа туда бы не заглянула.
Это было бы изумительно.
Но вместо этого Себастьян просыпался каждое утро, расправлял плечи, нацеплял на лицо спокойное выражение крайней брезгливости и ехал на работу. Он заталкивал поглубже тот ужас, что поджидал его у выхода из глубокой пещеры. Себастьян страшился этого ужаса, и ничего не мог поделать, чтобы его развеять. Пещера была черна, луна справлялась только с тем, чтобы не дать ему забыть о собственном существовании - ей не хватало сил на то, чтобы разогнать мглу, чтобы истребить страх.
Ужас был вполне материальным. Ужас глядел на него с экрана компьютера, когда он открывал электронную почту, выглядывал из почтового ящика у дома. Ужас поджидал на рабочем столе неразобранными письмами. Отчасти, именно из-за ужаса у Снейка вот уже три года не задерживаются ассистенты. Его унылую лабораторию посещает только мисс Флай. Но у Снейка были сомнения, умеет ли та читать, впрочем, это не было важно - Хонки сама была знакома с этим ужасом. Их вместе представляли небожественным очам.
Себастьян не боялся Певерелла - он пасовал перед последствиями. Если Томас раскроет карты - у Снейка тут же исчезнет все, чем он дорожит. Себастьян за годы своей жизни усвоил одно - между ребенком и мужем, Лилит выберет первого. Это дастся ей непросто, но выбор падет на Драго, а его попросят выйти вон.
Ужас это знал и именно это заставляло его злорадно ухмыляться.
Но Себасьян Снейк недаром много лет прожил с прямой спиной, и не был замечен стоящим с протянутой рукой - как бы он не желал укрыться в пещере, ему приходилось воевать. Он не держал в руках ружей, и не ходил с гранатой наперевес. Но стеклянная тара объявила ему войну еще в бессознательном возрасте, подпалила в школе, разожгла в студенчестве и теперь - вот уже без малого двадцать лет, тлела в сознательной жизни.
Полыхнуло все четыре года назад, но Гарри об этом не знает. И не узнает.
Потому что сейчас Себастьян пышет негодованием и не собирается умирать - он собирается показать этому наглому щенку то, что он желает от него услышать.
- Я посмею. Чего вы хотите? Легко. Вы падки на внимание. Вы жаждете признания. Ваш отец вышвырнул Вас из своей жизни, и вы пришли греться под крылышко семьи Вашего друга. Более того, - злость кипела, грозясь вылиться не только на парнишку, но и затопить нижний этаж. - Теперь я слышу, что Вы знали об угрозе, которая нависнет над нашим домом, едва Вы переступите его порог. Знали - и все равно переступили. Вы завидуете? Вам плевать на единственного друга? Или вы просто глупы и недальновидны настолько, что не можете просчитать последствия? Я - мог, и я просчитал. Я не пожелал выбрасывать Вас на улицу не потому что пожалел, а потому что решил, что вы - только запутавшийся молодой человек и нуждаетесь в поддержке.  - Я знаю, что такое нуждаться в поддержке, глупый мальчика. Я знаю, что такое выть от бессилия, как тыкаться мокрым носом в стену, как вдыхать запах железа из разбитого в кровь лица. Я знаю, что значит пить от безысходности. И что значит бояться потерять все, что у тебя есть по собственной глупости. По праву рождения. Или по глупости рождения не в том месте не в то время. - А Вы смеете читать мне наставления и указывать, как жить. Недальновидно, мистер Певерелл, крайне недальновидно, - он резко поднялся, понимая, что наговорил лишнего. - Еще чаю, мистер Певерелл?