Город носит в седой немытой башке гирлянды
И гундит недовольно, как пожилая шлюха,
Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь ты!
Мы идем к остановке утром, закутав глухо
Лица в воротники, как сонные дуэлянты.
Воздух пьется абсентом - крут, обжигает ноздри
И не стоит ни цента нам, молодым легендам
(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,
Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри,
Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.
Я хотела как лучше, правда: надумать наших
Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,
Оставлять у твоей кровати следы от чашек,
Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,
Но мы как-то разбились.
Выронились.
Распались.
Под ногами проваливался кубинский песок. Кубинский песок забивался в открытые туфли на высоченных каблуках, оседал в кружевах белья, скрипел на зубах. Если бы Витрока знала, что на Кубе столько песка — никогда не приехала бы сюда.
За полгода она так и не смогла привыкнуть к жаре, к кубинскому акценту, к местному алкоголю и еде. А еще ей было невыносимо, смертельно скучно на Кубе.
Впрочем, невыносимо, смертельно скучно ей было везде. Если спросить Витроку Альцгейм, почему в возрасте семнадцати лет и пяти месяцев она сняла со счета своего отца деньги, отложенные на ее учебу в университете, Витрока не задумываясь ответила бы: потому что мне было скучно.
В этом было целых пятьдесят процентов правды. Еще двадцать пять процентов правды: ее неправдоподобно богатые родители, властная мать и отец-подкаблучник. Еще пять: желание кому-то (себе) что-то (что она не совсем бесполезна) доказать. И еще целых двадцать: тотальное одиночество.
У Витроки никогда не клеилось с людьми: ни в Лондоне, ни на Кубе.
На Кубе, впрочем, было проще. На Кубе не было никого, кто запрещал бы ей ходить по клубам, пить алкоголь и играть в покер. Телефон она предусмотрительно отключила, сим-карту выбросила и старалась не думать о том, как стремительно седеют ее родители, которые не представляют, где она и с кем.
Небольшая встряска им не повредит.
Витрока слабо представляла себе, что должны чувствовать ее родители в связи с ее побегом. Говоря откровенно, ей это было совершенно безразлично.
В очередном баре, она уже не помнила, каком по счету, Витрока познакомилась с Теодором и Матео. Она покупала им выпивку, они учили ее играть в покер: неплохой был вечер. Потом еще один, и еще. Они были веселы и предупредительны и, что немаловажно, не пытались залезть ей под юбку. Если бы Витрока была чуть внимательнее, то заметила бы, как они смотрят друг на друга над ее головой.
А потом появился ред Мартен. И вот он — пытался залезть ей под юбку. А еще покупал ей выпивку и смотрел широко раскрытыми глазами, как будто никогда не видел ничего подобного. Никого подобного.
У него не было ни единого шанса понравиться ее родителям — и именно поэтому Витрока сказала ему «да» и вложила ладонь в его руку, когда он сказал, что снимает квартирку неподалеку...
Под ногами проваливался кубинский песок. Витрока прокляла все на свете, пока добралась до деревянного настила, на котором тут и там были установлены шаткие столики. Настил расходился многолучевой звездой, в центре которой стоял закрытый бар, из которого доносилась музыка и смех. За столиками разместились парочки и группы людей всех возрастов, тут и там играли в покер, пили и смеялись. Ред обещал, что будет торчать здесь весь вечер, обещал, что будет ждать ее, но, как Витрока не осматривалась, так и не смогла его найти.
— Ну и ладно, — пробурчала Витрока вполголоса, подходя к ближайшему столу, за которым играли.
То, что какой-то парень не пришел на свидание, не могло испортить ей вечер. Она не затем тащилась столько времени по этому дурацкому песку, чтобы уйти ни с чем.
Это не «какой-то» парень, — напомнил настойчивый внутренний голос. Витрока заставила его замолчать.
Ветер перебрал туго завитые волосы Витроки, звякнул длинными серьгами. Ветер пах солью и морем, приключениями, которые случаются не со всеми и счастьем, которое даруется не всем.
Витрока растерянно поправила лямку платья, темно-красного с крупными черными розами и сильно обтягивающего (мать никогда не позволила бы такое надеть), потому что под этим коротким порывом ветра вдруг почувствовала себя обнаженной, унизительно несчастной. Проглотив это ощущение, юная Альцгейм улыбнулась всем и сразу и принялась следить за игрой.
Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы -
Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.
Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,
И слова на таком абсенте вмерзают в губы
И беспомощно кровоточат и шелушатся.
Вот все это: шоссе, клаксонная перебранка,
Беспечальность твоя, моя неживая злость,
Трогать столб остановки, словно земную ось,
Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, -
Мне потребуется два пива, поет ДиФранко,
Чтобы вспомнить потом.
И пять - чтобы не пришлось.
Полозкова